Зулейка Доусон - Форсайты

Когда парк остался позади и Кенсингтон-Гор перешел в Хай-стрит, Джун задумалась, не следует ли ей отказаться от галереи. Эта мысль возникала у нее периодически и становилась предметом споров с самой собой, разрешавшихся после того, как она всесторонне и серьезно все обдумывала, и вновь возникала, лишь когда она успевала начисто забыть все свои «за» и «против». Автобус ритмично попыхивал, преодолевая свой маршрут, и шляпа Джун, пристроившаяся поверх замысловатого устройства из оранжевато-седых волос, покачивалась в такт. Направляясь к выходу, мальчик из Хаммерсмита, порядком удивив и себя и Джун, притронулся к козырьку своего картуза. Его место заняла продавщица из магазина с анемичным лицом и растрепанными волосами. По ее облегченному вздоху можно было понять, что сесть ей удалось впервые за весь день.

В начале двадцатых Джун дошла как-то раз до того, что продала свою галерею и какое-то время довольно успешно продолжала свои труды по поддержке гениев из студии своего дома «Попларс» в Чизике, причем дела у нее шли не так уж плохо. Но стремление бросить вызов всему миру, возомнившему бог знает что о своих эстетических пристрастиях, незаметно вновь завладело ею, и в конце концов она должна была признать, что лучшего средства осуществить свои задачи (иными словами, ударить как следует по укоренившимся вкусам), чем галерея, находившаяся в полной твоей собственности, пожалуй, нет. А средства на это средство просто с неба упали, благодаря тому, что кончился роман ее братца с Флер.

Среди обломков этого внезапно оборвавшегося романа, помимо трех разбитых сердец, множества разрушенных надежд и обманутого доверия, находились еще два портрета, «рафаэлита» Харолда Блэйда, очередного, в глазах Джун, «гения». На одном была изображена Флер, на другом – Джон; впоследствии оба оказались в «Попларсе» и стали собственностью Джун. Третий, вернее первый, если считать по времени работы над ним, – был портрет Энн, жены Джона, и он был увезен в их дом в Грин-Хилле еще до того, как грянул гром.

Итак, в качестве печальной пародии на то, чего не было, но что могло бы быть, двое влюбленных почти год пролежали рядом, щека к щеке, уткнувшись носами в заднюю стенку студии Джун, и оставались бы там, наверное, еще очень долгое время, не настигни «рафаэлита» посмертная слава. Скончался он в Америке, куда отплыл, окончательно рассорившись со своей благодетельницей. Накануне открытия своей первой – весьма скромной – выставки в этой стране он ценой потери жизни законсервировал свою печень в нескольких квартах самогона с весьма внушительным содержанием октана, безоговорочно подтвердив правоту Джун, сказавшей ему на прощание, что он – недостойный сосуд для своего таланта. Все до одной картины с выставки были проданы.

Когда известие о его неожиданном успехе дошло до Джун, она с рвением, с каким новый церковный служка выпалывает сорняки на погосте, кинулась очищать студию от всех следов художника и обнаружила при этом, что является владелицей по меньшей мере четырех картин Блэйда. Две другие были небольшими этюдами, на которых «рафаэлит», можно сказать, расправился с Джун и ее служанкой, потому что изображения их были весьма нелестными. Она бестрепетно отправила оба этюда к Джобсону, и они были проданы через посредство агентов этой фирмы в Северной Америке на закрытом аукционе за весьма внушительную сумму. На эти неожиданно свалившиеся на нее деньги Джун решила попробовать выкупить право аренды своей бывшей галереи у нынешнего съемщика. Запрошенная цена была достаточно высока, что весьма ее порадовало. Что могло быть лучше? Получить обратно свою прежнюю галерею и увидеть вдобавок, как сбегает улыбка с физиономии того типа, когда она согласилась, услышав первую заломленную цену, было дороже всякого золота. Таким образом, сошедший с пути истинного «рафаэлит» помог многим другим идти по пути к безвестности, на котором сам он так незадачливо споткнулся. Покинув этот мир, Харолд Блэйд, как бы причисленный к лику святых, стал заступником всех убогих.

Поэтому, когда в тот вечер она вернулась к себе в «Попларс», разве что вдумчивый анализ повторов в ее собственной судьбе – хотя вряд ли подобного подвига можно было ожидать от кого-то из Форсайтов – мог навести Джун на мысль, что всего двадцать четыре часа с небольшим отделяют ее от известия об очередной беде, пришедшей в разгар лета.

И эта весть, пришедшая по телефону из Грин-Хилла в воскресенье вечером, вызвала коллизию самых разнообразных чувств в груди Джун Форсайт, в ее сердце, весь пыл которого уходил так или иначе на борьбу с окружающим миром и его бездушием. Обычно воодушевляющаяся в предвкушении борьбы, на этот раз Джун оказалась вовлеченной в конфликт, перспектива участвовать в котором ее не слишком радовала. На этот раз чутье не сработало, и она никак не могла разобраться в своих чувствах. Бесспорно, то, что произошло, было трагично, бессмысленно и тем более трагично. Кроме того, раннюю смерть Джун всегда воспринимала с гневом. Но в последующие дни в ее абсолютно бескорыстную душу закралась еще одна мучительная мысль, казалось, кто-то настырно нашептывает ей: «Радуйся и веселись!» В том-то и заключалась коллизия, что ее мука была одновременно и острой, и приятной.

Джон позвонил ей в субботу – Холли не было, а его мать еще не приехала из Парижа, и ему не к кому было обратиться, кроме как к Джун. Она приехала незамедлительно, проделав весь путь до Суссекса на такси, не тратя времени на сборы, оставив лишь распоряжение, чтобы вещи, которые могут понадобиться ей в случае продолжительного пребывания там, были высланы следом. Все остальные соображения она просто откинула. Ее заместителю, которому прежде не давались никакие мало-мальски ответственные поручения, было доверено управлять делами галереи; «гений в изгнании» Суслов мог и сам о себе позаботиться; другие «убогие» могут и подождать.

И вот сейчас, помогая брату управляться с двумя малыми детьми, часами успокаивать, утешать, убаюкивать их, маленьких, дрожащих, плачущих, она почувствовала, что что-то в ее иссохшей груди шевельнулось и начало расцветать, как душистые нежные цветы июня – ее месяца. Невыразимая печаль, придавившая их всех, освежающим дождем пролилась в ее зачерствевшую душу. Потребность в ней – вот что давало ей силы.

Потребность! Для Джун это слово звучало как «священный долг», было драгоценно, как мирра. Наконец-то в ее длинной жизни у кого-то действительно возникла нужда в ней, во всем, что она могла дать.

Глава 16

На «бирже» Форсайтов

«Очень молодой» Роджер, уже слегка полысевший, с наметившимся животиком, хромающий после ранения, полученного на последней войне, да еще привыкший нюхать табак, был на самом деле далеко не молод, а приближался к пятидесятилетию. Остатки его шевелюры были рыжевато-русого цвета, а серые глаза на худом лице с ярко выраженным фамильным подбородком смотрели по-прежнему зорко и проницательно. Он сейчас был единственным представителем Форсайтов в адвокатской конторе «Кингсон» – точнее «Каскотт, Кингсон и Форсайт, солиситоры и поверенные», – и к счастью, у этого Форсайта оказался гораздо более отзывчивый характер, чем у всех его предшественников на этом посту.