Никос Казандзакис - Невероятные похождения Алексиса Зорбаса

– Молодец, Зорбас! – невольно воскликнул я.

Но он даже головы не повернул. Стал бы он разговаривать в такие минуты с «изнеженным телом», которое вместо кирки держало в пальцах карандаш? Он был занят делом, ему было не до разговоров. «Не разговаривай со мной, когда я работаю. А то взорваться могу», – сказал он мне как-то вечером. «Взорваться? Почему, Зорбас?» – «Эх, снова ты – почему да почему! Все равно что дитя малое. Как тебе объяснить? Я занят делом, ухожу в работу с ног до головы, становлюсь неотделим от камня, или угля, который добываю, или от сандури. Если ты тогда ко мне прикоснешься, или заговоришь, или позовешь, я могу взорваться, – чего тут еще понимать!»

Я посмотрел на часы. Было почти десять.

– Пора перекусить, ребята, – сказал я. – Время подошло.

Рабочие радостно побросали в углу инструменты и утерли пот, собираясь выйти из галереи. Увлекшись работой, Зорбас не слышал. А если и слышал, то не подал виду.

– Погодите, – сказал я рабочим. – Сигаретой угощу.

Я принялся шарить по карманам, ища сигареты. Рабочие ожидали, собравшись вокруг.

Вдруг Зорбас встрепенулся и припал ухом к стене галереи. В свете ацетиленовой лампы я разглядел, что рот его раскрыт и искажен судорогой.

– Что с тобой, Зорбас? – закричал я.

И в тот же миг потолок галереи над нами затрещал.

– Уходите! – хрипло закричал Зорбас. – Уходите!

Мы бросились к выходу, но не успели добежать до первых креплений, как над нами снова раздался треск, на этот раз еще громче. В ту самую минуту Зорбас поднимал огромное бревно, чтобы подпереть им расшатанное крепление. Если бы ему это удалось, потолок продержался бы еще несколько секунд и мы успели бы выскочить.

– Уходите! – снова раздался крик Зорбаса, уже глухо, словно из недр земных.

В испуге, который порой охватывает человека в самые критические минуты, мы бросились наружу, не думая о Зорбасе.

Однако всего через несколько секунд я уже сумел совладать с собой и повернул обратно.

– Зорбас! – кричал я. – Зорбас!

Но это только казалось, что я кричал: голос не выходил из гортани. Ужас задушил крик.

Мне стало стыдно. Я еще раз широко шагнул обратно в шахту и вытянул перед собой руки. Зорбас как раз закончил устанавливать толстую подпорку и резким движением выскочил оттуда. Стремительно пробегая в полумраке, он натолкнулся на меня, и мы невольно заключили друг друга в объятия.

– Беги! – прорычал он, задыхаясь. – Беги!

Мы сломя голову выскочили на свет. Мертвенно-бледные рабочие собрались у входа и молча прислушивались.

Треск раздался в третий раз. Еще громче. Будто раскололось посредине огромное дерево. И сразу же – оглушающий грохот, гора задрожала, галерея обвалилась.

– Спаси, Господи! – шептали рабочие, творя крестное знамение.

– Кирки внутри оставили?! – гневно закричал Зорбас.

Рабочие молчали.

– Почему с собой не взяли?! – Снова раздался разъяренный крик. – В штаны наложили, герои! Инструмента жаль.

– О кирках ли теперь думать, Зорбас? – вмешался я. – Хорошо, что люди все целы. Спасибо, Зорбас! Мы все тебе жизнью обязаны!

– Проголодался я! – ответил Зорбас. – Аппетит разыгрался.

Он взял оставленный за камнем узелок с завтраком, развязал его и вынул хлеб, маслины, лук, вареную картошку, небольшую бутылку вина.

– Идите сюда! Перекусим, – сказал Зорбас уже с набитым ртом.

Ел он жадно, словно потерял вдруг много сил и теперь спешил снова наполнить вдоволь тело кровью.

Ел он согнувшись, молча. Затем взял бутылку, запрокинул надо ртом, и вино, булькая, потекло в пересохшее горло.

Рабочие тоже собрались с духом, раскрыли свои разноцветные торбы и принялись за еду. Все они уселись, скрестив ноги, вокруг Зорбаса и ели, поглядывая на него. Было видно, что рабочим хотелось броситься ему в ноги и целовать ему руки, но они знали, что Зорбас со странностями, и поэтому никто не посмел.

Наконец самый старший из них, Михелис, мужчина с густыми седыми усами, решился:

– Если б не ты, господин Алексис, дети наши остались бы сиротами.

– Замолчи! – ответил Зорбас с набитым ртом, и никто больше не отважился заговорить.

«Кто создал этот искусный лабиринт непостоянства, храм самодовольства, сосуд грехов, поле, усеянное травами бесстыдства, устье ада, корзину, переполненную всеми видами лукавства, яд, схожий вкусом с медом, цепь, связующую смертных с миром, – женщину?»

Я все писал и переписывал эту буддистскую песню, сидя, скрестив ноги, на полу у горящего мангала. Нагромождая одно заклятие на другое, пытался я изгнать из мыслей промокшее под дождем тело со вскругленными бедрами, которое снова и снова являлось передо мной в те зимние ночи. Сам не знаю как, сразу же после обвала галереи, когда жизнь моя могла внезапно прерваться, вдова воспрянула в крови моей и стала звать меня, словно дикий зверь, повелительно и жалобно.

«Иди ко мне! Иди! Жизнь коротка, как вспышка молнии. Иди же скорее! Иди! Иди, чтобы успеть!»

Я знал, что это был Мара [34]– дух лукавого в женском теле со стройными бедрами. Я боролся. Сидел и писал «Будду», как дикари в пещерах изображали с помощью острого камня или красок бродивших вокруг голодных зверей: они тоже боролись, изображая зверей, чтобы пригвоздить их к скале, чтобы те не набросились на них и не сожрали.

С того дня, как жизнь моя подверглась смертельной опасности, вдова воздушной тенью вошла в мое одиночество и манила меня колыханием бедер. Днем у меня были силы, разум бодрствовал и я мог прогонять ее. Я писал, в каком образе пришло к Будде Искушение, как оно нарядилось женщиной, опустившей на бедра его свои твердые вздернутые груди. Но Будда понял опасность, собрал свои внутренние силы и отразил Искушение. И я тоже отражал Искушение вместе с ним.

Я писал, и с каждой фразой мне становилось легче, я набирался сил, чувствовал, как Искушение бежит, гонимое всемогущим заклинанием – словом. Днем я сражался со всей отвагой, на которую только был способен, а ночью, когда разум мой слагал оружие, врата души моей отворялись и входила вдова.

Утром я просыпался в изнеможении, побежденный, и снова начинался бой. Иногда я поднимал голову. После полудня свет отступал, внезапно наступала темнота. Дни становились короче, близилось Рождество, а я наблюдал эту вечную борьбу в воздухе и говорил: «Я не одинок. Великая сила – свет тоже борется, терпит поражения, одерживает победы и не впадает в отчаяние. Вместе с ним я и одержу победу!»

Казалось, что это очень придавало мне сил, что я тоже следовал великому вселенскому ритму, борясь с вдовой. В это тело, так думалось мне, вошла коварная материя, чтобы сладостно повелевать и погасить пылающее во мне свободное пламя. Я говорил: «Бог есть неодолимая сила, преобразующая материю в дух. Каждый человек носит в себе частицу этого божественного вихря, благодаря которому ему и удается преобразовывать хлеб, воду и мясо в мысль и действие. Прав Зорбас: „Скажи, во что ты преобразуешь съеденную пищу, и я скажу, кто ты!“» Это мощное желание плоти я и пытался преобразовать тогда в «Будду».