Тимур Вермеш - Он снова здесь

Нет, развлечения в бассейне мной, разумеется, даже не обсуждались.

– Если это вам не подходит, то что вы хотите делать?

Вопрос задал мне Ульф Броннер, помощник режиссера, лет 35, на удивление плохо одет. Не так убого, как операторы, которые – как я знаю по моей теперешней работе – самые убого одетые профессионалы на свете, уступающие разве что фотожурналистам. Не знаю уж почему, но по своему опыту могу судить, что фотожурналисты подбирают те лохмотья, которые сваливаются с телеоператоров. Причина, очевидно, вот в чем: им кажется, раз камера у них в руках, то их самих как будто никто не видит. А я вот, заметив чью-то неудачную фотографию в журнале, когда человек, например, кривится в камеру, часто думаю: кто знает, как в тот момент выглядел очередной такой фотограф. Режиссер-помощник Броннер был одет лучше, но ненамного.

– Я займусь сегодняшней политикой, – ответил я ему, – и, разумеется, вопросами за ее пределами.

– Ну, не знаю, чего тут смешного, – пробурчал Броннер. – Политика – всегда гадость. Но пожалуйста, это ж не моя передача.

За годы я научился: фанатичная вера в общее дело нужна не всегда. В некоторых вещах она даже мешает. Я встречал режиссеров, которые от большой любви к искусству не способны были снять понятное кино. Так что безразличие Броннера было даже на пользу, ибо освободило мне руки, когда я задумал обличить жалкие достижения демократически избранных политических представителей. Поскольку все надо по возможности упрощать, я выбрал близлежащую – в буквальном смысле слова – тему. Для начала я встал утром на улице перед детским садом неподалеку от той своеобразной школы, мимо которой теперь часто проходил. Уже не раз я наблюдал безответственное поведение автоводителей, мчавшихся на высокой скорости и без всяких угрызений совести подвергавших риску жизнь и здоровье наших детей. В коротком начальном обращении я резко выступил против лихачества, потом мы засняли несколько безрассудных губителей юношества, чтобы использовать этот материал для дальнейшего монтажа. Затем я беседовал с матерями, проходившими тут в большом числе. Реакция была удивительна. Почти все спрашивали:

– Это скрытая камера?

На что я отвечал:

– Да нет же, уважаемая госпожа. Камера вот здесь, видите? – И указывал на аппарат для записи и на съемочных товарищей.

Я разъяснял все снисходительно и терпеливо, потому что техническая понятливость у женщин – это дело особенное. Когда все прояснялось, я задавал даме вопрос, часто ли она бывает в данной местности.

– Тогда вы, наверное, уже обращали внимание на этих водителей?

– Да-а-а… – ответила очередная женщина. – А что?

– Согласитесь ли вы, что, учитывая поведение многочисленных водителей, приходится опасаться за детей, которые тут играют?

– Э-э-э, ну как бы да, но… А к чему вы клоните?

– Говорите спокойно о своих опасениях, госпожа фольксгеноссе!

– Стоп! Я вам не фольксгеноссе! Но раз уж вы об этом заговорили… Да, я порой злюсь, когда хожу тут с детьми….

– И почему же свободно избранное правительство не введет более жесткие штрафы против таких лихачей?

– Не знаю…

– Мы это изменим! Ради Германии. Вы и я! Какие штрафы вы бы потребовали?

– Какие штрафы я требую?

– Считаете ли вы, что существующих штрафов хватает?

– Я точно и не знаю…

– Или их взимают без надлежащей строгости?

– Нет-нет, я, пожалуй, этого не хочу.

– Как же так? А дети?

– Да… все и так в порядке. Так, как есть. Я со всем согласна!

Это случалось часто. Складывалось впечатление, будто в этом якобы свободном режиме царила атмосфера страха. Невинная простая женщина из народа не решалась открыто говорить в моем присутствии, когда я подходил к ней в скромной форме солдата. Я был потрясен. Таковы были три четверти всех случаев. Четверть опрашиваемых людей отвечали:

– Вы тут теперь дежурите? Ну наконец кто-то за это взялся! Какое свинство! Им всем место в тюрьме!

– Значит, вы выступаете за каторгу?

– Как минимум!

– Я полагаю, смертной казни больше не существует…

– К сожалению!

По такому же принципу я бичевал все, что видел своими глазами или о чем черпал информацию из периодических изданий: отравленные продукты питания, водителей, разговаривающих за рулем по переносному телефону, варварскую традицию охоты и прочее. И самое ошеломляющее: люди или требовали драконовских мер, или, что случалось гораздо более часто, не решались говорить в открытую. Особенно наглядно это продемонстрировал один случай. Немалая группа людей собралась в пешеходном центре, чтобы критиковать правительство. Ввиду того, что наиболее простое решение, а именно создание погромотрядов, в настоящее время никому, видимо, не приходило в голову, они соорудили нечто вроде рыночного лотка для сбора подписей, дабы воспрепятствовать впечатляющему числу абортов в Германии – сто тысяч ежегодно. Само собой разумеется, что я тоже не могу смириться с подобным массовым убийством немецкой крови, любой кретин сразу увидит, что при 50-процентной возможности рождения мальчиков это приведет в среднесрочной перспективе к потере трех дивизий. Если не четырех. И тем не менее в моем присутствии все эти смелые, порядочные люди внезапно утратили способность отстаивать свои убеждения, а вскоре после нашего появления мероприятие полностью прервалось.

– И что вы на это скажете? – спросил я Броннера. – Этих бедных людей словно подменили. Вот вам и так называемая свобода слова.

– С ума сойти, – поразился Броннер. – Это получилось еще лучше, чем эпизод с собачниками, которые против обязательных поводков!

– Нет, – возразил я, – вы неправильно поняли. Собачники совсем не похожи на этих порядочных, но разбежавшихся от нас людей. Там же были одни евреи. Вы заметили у них звезды? Они сразу поняли, с кем имеют дело.

– Да какие же евреи, – не согласился Броннер. – На звездах ведь написано не “еврей”, а “пес”.

– Это типично для еврея, – разъяснил я ему. – Вечно сеет раздор и смятение. И на огне нашей растерянности варит свою мерзкую отраву.

– Но это же… – запыхтел Броннер, а потом рассмеялся. – Вы действительно невероятный человек!

– Знаю, – сказал я. – Пришла ли, кстати, форма для ваших операторов? Движение должно выступать единым фронтом!

В кинокомпании наши разоблачения вызвали восхищение.

– Да вы даже священника превратите в атеиста, – рассмеялась дама Беллини, просматривая материал.

– Хотелось бы в это верить, однако я предпринимал уже масштабные попытки такого рода, – припомнил я. – От большинства этих священников не добьешься результата даже лагерным заключением.

Уже через две недели после моей премьеры у Визгюра такие репортажи стали частью передачи – вместе с пламенной речью, которую я произносил по завершении. Четыре недели спустя добавился еще один сюжет. По сути, это было как в начале двадцатых. С одной лишь разницей, что в тот раз я прибрал к рукам партию.