Катрин Шанель - Последний берег

– Мадам, мадемуазель, на площади Конкорд баррикады.

В этот же день мы узнали, что полиция перешла на сторону восставших. Оккупации пришел конец. Но мы были все так же напуганы.

Шанель жила с немецким офицером. И не с одним, замечу в скобках. Я фактически работала на немцев в лагере. Что будет с нами?

– Нам надо уехать, надо уехать, – повторяла мать.

В довершение ко всему у нас стало туго с деньгами. Наши капиталы лежали в швейцарском банке, к которому теперь не было доступа. Магазин Шанель был открыт целое лето – никому из бежавших немецких солдат не пришло в голову купить на дорожку флакон духов.

– Нет, мы не поедем, – вдруг сказала мать. – Уехать сейчас – значит признать свою вину. Ты понимаешь? Если мы убежим, то нам придется скрываться всю жизнь. Ты удивишься, когда увидишь, сколько народу примажутся к Сопротивлению в последнюю минуту и будут рады утвердиться, потоптавшись на тех, кто в Сопротивлении не состоял.

Она была права. Этих примазавшихся стали называть «сопротивленцами последнего часа».

Мать вдруг пришла в хорошее расположение духа.

– Не хочешь ли ты пойти на баррикады? – спрашивала она меня.

– Не те мои годы, – отшучивалась я.

На самом деле, я уже побывала там, ускользнув из дома рано утром. Меня потряс вид парижских улиц. В стенах многих домов появились выбоины от выстрелов. Тротуары были неимоверны грязны, а возле одной стены лежал труп немецкого солдата, молодого, худенького. Страдальчески-судорожно была запрокинута его голова, раскрыт черный рот, руки сжаты в кулаки – словно он кричал что-то в низкое туманное небо и ему же грозил кулаками.

На углу я встретила группу юношей. Обвешанные пулеметными лентами, с гранатами на поясах, с автоматами в руках – один из них, завидев меня, радостно прокричал что-то и выпустил в воздух короткую очередь.

– Вы из Сопротивления? – спросила я.

– Мы лучше! – прокричал один из юнцов, очень стараясь говорить басом. На щеках его алели прыщи. – Мы птички!

«Бандиты», – подумала я.

– Не слышали, мадам? Французские силы взаимодействия! Птички генерала Кенига! [7]

Я потом узнала, что Французские силы взаимодействия были не какой-то новой силой, а результатом объединения всех самых значительных групп французского Сопротивления. Летом 1944 года они брали под свой контроль город за городом, сражаясь бок о бок с регулярными английскими и американскими войсками. Молодые люди, плененные романтикой этой освободительной войны, вступали в FFI целыми шайками и немедленно начинали щеголять новоприобретенным мужеством. Они с ревом носились в автомобилях, все время стреляли и ввязывались во все драки, какие подворачивались. От них было больше шума, чем пользы, и все же кто может их обвинить? Они были детьми, растущими в оккупированной стране, без воли, без надежды на будущее, которое они смогут сами выбрать для себя, с перспективой работать на благо великой Германии… И теперь у них появился шанс взять в руки оружие, сражаться открыто, проклинать бошей среди белого дня и в полный голос! Они стали мужчинами и жаждали продемонстрировать это всем.

Но женщины в рядах Сопротивления были больше не нужны. И я была только рада этому. По моему мнению, женщины вообще не должны воевать. Их психика не выдерживает этого. Поэтому я вернулась домой, ограничившись тем, что отнесла на ближайшую баррикаду целую корзину продуктов и флягу вина. Меня поблагодарили и расцеловали. Я шла домой, и щетинистые, пахнущие порохом поцелуи горели на моем лице. Я бы бросилась в дебри этого города, я бы стала искать там Франсуа, встала бы рядом с ним на баррикаду… Но был бы он рад меня видеть? Он не хотел, чтобы я воевала. Что ж, я не стану.

И я не стану бегать за мужчиной. Он знает, где я живу, знает мое имя. Он может меня найти. Пусть найдет, если захочет. Если он жив…

25 августа комендант Парижа объявил о капитуляции. Документ был подписан в четыре часа пополудни на вокзале Монпарнас. Я ушла на прогулку, а когда вернулась, застала на улице Камбон Лифаря. Балетный танцовщик был бледен, тосковал и трясся.

– Забрасывают письмами, пишут, что теперь доберутся до меня. Угрозы, брань. Не могу больше быть дома. Страшно. Шорох на лестнице – и мне кажется, что идут меня убивать.

– Господи, Серж, в чем вы виноваты? Ведь вы сугубо гражданское лицо.

– Еще какое гражданское! Но все полагают, что у меня было слишком много связей с немцами – с той немецкой хореографической труппой, которая приезжала в «Гранд-Опера» на гастроли.

– Серж, это же смешно.

– Это совсем не смешно, моя дорогая, – вступилась за него Шанель. – И скоро нам всем снова будет не до смеха. Что ты будешь делать – сначала прятала от немцев, теперь от французов… Прости, что я омрачила твою радость. Давайте праздновать, веселиться.

Она села за рояль, пробежала пальцами по клавишам и запела своим сильным, но немелодичным голосом:

Так громко, что прибежала Жермена и застыла в дверях, в ужасе зажав рот передником:

– Мадам! Не нужно, чтобы в доме звучала немецкая речь!

– Уже и Лили Марлен под запретом, – сухо рассмеялась мать. – Что ж, будем патриотичны.

И она бравурно заиграла старинную песенку гуляк и выпивох, а мы все подхватили:

Жермена открыла шампанское, которое принес с собой Серж, вино запенилось в бокалах. С улицы могло показаться, что у нас царит бог знает какое веселье…

Двадцать девятого августа по Парижу прошел парад Победы. Я не пошла туда, и к лучшему – немецкий снайпер, засевший на крыше одного из зданий, открыл огонь по толпе. Погибли несколько человек. Отчего-то я подумала, что могла бы быть в их числе. Я уехала в Клиши и открыла двери «Легкого дыхания». Мне казалось, что Франсуа должен вернуться именно сегодня. Именно сюда… Быть может, я застану его на кухне? Он будет сидеть на кухонном столе и жевать паштет, болтая ногами.

Но дом был пуст. Он пах сыростью и запустением. Вероятно, мать приезжала сюда после моего ареста. Посуда со стола была убрана и свалена в мойку. Она покрылась плесенью. Но и плесень уже высохла, осталась только тень. Я поднялась в свою спальню, откуда так спешно меня уводили в тот страшный вечер. Встала на колени, рассмотрела в паркете щель. Подковырнула ножницами – дощечка отскочила.

Кольцо с опалом лежало под ней. Я с трудом надела его – у меня стали распухать суставы. Мне показалось, что кто-то идет по лестнице, но это только ветер гулял по чердаку; потом мне показалось, что Плакса вот-вот ткнется влажным носом мне в ладонь.