Катрин Шанель - Последний берег

– Я сказала ей: о, дорогая, какое счастье, что ты снова со мной. Мне нужна твоя помощь, я хочу открыть в Мадриде Дом моделей. Я уже знала, что мне нужно будет ехать не в Лондон, а в Мадрид – Уинни был тогда там. Вальтер благословил меня, но не дал мне коронки с ампулой цианистого калия, как я его просила. А у него самого была такая. И вот мы поехали! О, я вела себя очень осторожно и маскировалась блестяще.

Я не сомневаюсь, что пряталась мать не лучше, чем страус. Напротив, она с удовольствием играла в шпионку и вела себя так, как, по ее мнению, должны вести себя шпионы, а не так, как шпион, который не хочет привлекать к себе внимания. Она носила темные очки, говорила пониженным голосом, все время прижимала к груди бювар с какими-то бумагами и говорила на всех языках сразу. В общем, еще до испанской границы Вера начала что-то подозревать.

Она была дрянью, но далеко не дурой.

Откровенно говоря, миссия «Шляпка» потерпела провал, еще не успев начаться.

Исполненная дурных предчувствий, перетрусившая Вера, едва оказавшись в Мадриде, бросилась в британское посольство. Полагаю, заливаясь притворными слезами и изображая пламенную патриотку, она выдала свою подругу с потрохами. Мама попала под пристальное внимание и британского тайного агентства. Она всю жизнь уверяла, что Черчиллю помешала с ней встретиться болезнь.

– Он привез из Туниса какую-то инфекцию, она осложнилась воспалением легких. Его лечат самыми современными лекарствами, но он все еще находится на грани жизни и смерти.

Было ли это правдой? Вообще-то Черчилль отличался прекрасным здоровьем. Несмотря на то что не выпускал из рук сигары, обожал жирную пищу и не дурак был выпить армянского коньяку. Матери пришлось встречаться с английским послом сэром Сэмом Хоуаром. Хоуар был неприятно удивлен доставшейся ему миссией почтальона – Шанель вручила ему конверт, умоляла передать Черчиллю.

– Я сказала ему, что если бы Уинстон был здоров – он выслушал бы меня и принял бы мои аргументы…

Так ли?

Незадолго до этого Черчилль сказал, что, если бы Гитлер решил завоевать ад – он, Черчилль, нашел бы приятные черты даже у сатаны…

Самое смешное, что Веру из Мадрида не выпустили. Она показалась властям Испании подозрительной личностью. Хватит уж ей шмыгать туда-обратно! Молодой муж с красивыми ягодицами вел самый привольный образ жизни в Риме, а Вера томилась, время от времени посылая матери по почте проклятия. Мать отвечала ей обвинениями в предательстве. Незаметно было, чтобы проклятия Веры ее сильно задевали, потому что в результате она даже похлопотала за нее, чтобы та могла воссоединиться с мужем. Но они больше никогда не встречались, это я знаю точно.

– Нам пора возвращаться к работе, Вороненок.

Я поняла ее призыв. У нас было довольно денег, и мы могли жить безбедно до конца наших дней. Но мы были не из тех, кто проводит жизнь в удовольствиях. Нам нужно было чем-то заняться, иначе мы просто не чувствовали себя живыми.

Что ни говори, а в этом мы были похожи.

И в том, что больше не хотели работать при немцах, ни она, ни я.

Нам хватило по горло.

– Как ты думаешь, нас выпустят в Америку?

– Нет. Сейчас уже нет.

И в этом были виноваты мы обе.

Мы поселились вместе в квартире на улице Камбон. Жили не то чтоб плохо или голодно, но как-то сумбурно и недостаточно. Жермен, единственная наша прислуга, бывшая и за горничную, и за кухарку, боялась лишний раз выходить из дома. Ходили слухи, что все в городе заминировано немцами – дома, и мосты, и водопровод, и даже собор Нотр-Дам; словом, положение такое, что, если немцы этого захотят, от Парижа останутся одни дымящиеся руины. Стало трудно купить и приготовить еду: все время не хватало то одного, то другого, а что было, было некачественным или не в достаточном количестве. Все продукты нужно было доставать на черном рынке. Вдруг во всем Париже не стало соли и кофе. Кажется, в лагере я питалась лучше. Особенно отвратителен был маргарин, пахнущий керосином, и бульонные кубики, состоящие из жира и костной муки. А желудевый кофе? Бр-р! То и дело отключалось электричество, совсем трудно стало с сигаретами. Мать курила какие-то немецкие эрзац-папиросы, воняющие жженым волосом, и ругала Гитлера. Ничем он не досадил ей так, как этими папиросами!

Мне казалось, что жизнь замерла, что воздух стал как серый плотный кисель. Каждый день был похож на предыдущий. Я развлекалась чтением – когда я все свое время отдавала работе, у меня не было возможности прочесть новинки. А мать тянула связь со Шпатцем, который, кажется, начинал уже ей надоедать. Да и он сам порядком полинял, бедный воробышек. Он больше не приносил своей блестящей французской подруге шоколадных конфет и разноцветных ликеров, он весь как-то нахохлился и приуныл. Быть может, Шанель мысленно сравнивала его с Шелленбергом, молодым, блестящим, авантюрным мальчишкой… И горько жалела себя, свою ушедшую молодость, уходящую жизнь.

И вдруг что-то изменилось. Казалось, даже химический состав воздуха стал иным. Мы вернулись вовремя – сначала забастовали железнодорожники, потом по Би-би-си передали, что большие дороги будут закрыты для передвижения, и наконец, сообщили, что «День Д» настал. Союзники высадились в Нормандии. День и ночь над нами грохотали тяжелые американские бомбовозы. Мы боялись высунуть нос из дому. Все же вечером двадцатого июля мать отважилась выйти из дому, чтобы съездить в «Риц».

– Пойми, я оставила там важные документы!

– Я пойду с тобой.

– Это исключено.

– Почему? И я не понимаю, о каких документах идет речь, ведь ты все всегда хранила в банковских ячейках?

Она мне не ответила и выбежала из дома, но тут же вернулась:

– В небе идет настоящий бой. Можно видеть, как летчики стреляют друг в друга.

И в самом деле, недалеко от Парижа шел бой. Ночную темноту прорезали пунктиры выстрелов.

– Похоже на наметку огненной нитью, – сказала Шанель.

Вдруг самолет вспыхнул и упал. Яркое зарево над Елисейскими Полями пылало несколько минут, а потом все погасло и стихло. Мать стояла рядом со мной и сжимала мою руку. В другой руке я увидела у нее дорожный чемоданчик. Вдруг мне в голову пришла мысль, что она хотела вернуться в «Риц», чтобы сбежать со Шпатцем.

Как бы то ни было, она отказалась от этой мысли. Немецкие войска бежали. Теперь уже не было военных оркестров, маршей, наглаженных мундиров, сверкающих сапог и околышей. Пыльные, усталые солдаты запрыгивали в грохочущие грузовики. Один из таких грузовиков, проезжая под нашими окнами, сбил мечущуюся по тротуару белую собачонку. Она осталась лежать распластанной, и только хвост, красивый пушистый хвост, подрагивал.

C улицы прибежала Жермен, которую посылали в булочную, пролепетала: