Элис Манро - Слишком много счастья (сборник)

– Вовсе не красное! – крикнул я, задыхаясь от гнева и слез. – У меня не красное!

Она сошла по ступенькам – уже с выражением ужаса на лице, но еще не понимая, в чем дело. И тут выскочила Нэнси, размалеванная и совершенно ошарашенная случившимся.

Мама сразу все поняла.

– Ты маленькая дрянь! – крикнула она не своим голосом. Громким, пронзительным, дрожащим. – Не смей сюда ходить! Не смей! Ты дрянь! В тебе нет ничего человеческого! Тебя вообще не воспитывали!..

Из домика показалась мать Нэнси. Волосы у нее были мокрые и завивались на лбу колечками. В руках она держала полотенце.

– Блин, голову помыть не дадут!

– Не смейте тут ругаться при мне и моем сыне! – крикнула ей моя мама.

– Ах, скажите пожалуйста, – немедленно отреагировала Шэрон. – А самой ей, значит, можно орать как резаной.

Мама аж задохнулась от негодования:

– Я… не ору… как резаная. Я просто прошу вас забрать свою дрянную девчонку, и чтобы ноги ее не было в нашем доме. Она злая и жестокая. Как можно издеваться над ребенком! Смеяться над тем, в чем он не виноват! Вы не учите ее, как себя вести. Она даже спасибо не говорит, когда я беру ее на пляж. Она и слов таких не знает – «спасибо» и «пожалуйста». И не удивительно – с такой мамашей, которая расхаживает повсюду в халате и выставляет себя напоказ.

Поток слов выливался из мамы так, словно внутри у нее бушевал вулкан гнева, боли и абсурда, который никогда не иссякнет. Я уже цеплялся за ее подол и умолял:

– Мама, не надо!

Но дальше было еще хуже: она смолкла из-за подступивших к горлу рыданий и замотала головой. Мать Нэнси продолжала молча наблюдать за происходящим, откидывая назад мешавшие ей смотреть мокрые пряди.

– Вот что я тебе скажу, – произнесла она наконец. – Если ты будешь и дальше пороть такую чушь, тебя увезут в дурку. Я, что ли, виновата, что муж тебя терпеть не может, а у ребенка лицо испорчено?

Мама схватилась за голову обеими руками.

– О господи! – закричала она, словно от острой боли.

Вельма, служанка, работавшая в то время у нас, вышла на террасу и принялась утешать маму:

– Ну, миссус, успокойтесь!

А потом обратилась к Шэрон:

– Эй вы, домой идите! К себе домой. А ну, живо!

– Пойду когда захочу. А ты кто такая, чтобы мне приказывать? Тебе тут нравится работать, да? У хозяйки, у которой мозги набекрень?

Затем Шэрон повернулась к своей дочери:

– Ну и что дальше? Как я тебя, спрашивается, теперь отмою?

А потом сказала погромче, чтобы я слышал:

– Да он же слабак. Погляди, как он за мамкину юбку цепляется. Все, больше не будешь с ним играть. Не надо нам маменькиных сынков.

Вельма поддерживала маму с одной стороны, я – с другой, и мы вместе пытались увести ее в дом. Мама больше не рыдала. Она распрямила спину и заговорила громким, бодрым голосом, чтобы было слышно и в розовом домике:

– Вельма, будьте добры, принесите мне садовые ножницы. Раз уж я вышла, надо заняться гладиолусами. Некоторые из них совсем поникли.

Когда она закончила эту работу, все цветы валялись на дорожке, ни одного не осталось – ни поникшего, ни здорового.

Все это случилось, как я сказал, в субботу – это можно утверждать наверняка, поскольку мать Нэнси была дома, а Вельма – на работе (по воскресеньям она не приходила). А уже в понедельник розовый домик опустел. Скорей всего, Вельма отыскала моего отца в клубе, или на поле для гольфа, или где-то еще, – во всяком случае, он явился домой. Поначалу отец злился и не желал ничего слушать, но вскоре стал сговорчивее – по крайней мере насчет того, что Шэрон и Нэнси здесь больше жить не смогут. Понятия не имею, куда они направились. Может быть, отец поселил их в гостинице до тех пор, пока не подыскал им другое жилище. Думаю, Шэрон уехала от нас без скандала.

То, что я больше никогда не увижу Нэнси, я понял не сразу. Поначалу продолжал сердиться и делал вид, что мне все равно. Потом стал спрашивать о ней. Мама отвечала невнятно, только чтобы отделаться. Ей не хотелось напоминать о мучительной сцене ни мне, ни самой себе. И, наверное, именно в это время она стала всерьез задумываться о том, что пора отдать меня в школу. Если я правильно помню, той же осенью я поступил в школу для мальчиков. Маме казалось, что там воспоминания о подружке-девчонке быстро выветрятся или покажутся чем-то смешным и даже недостойным.

На следующий день после похорон отца мама меня удивила: попросила пригласить ее на ужин в ресторан, расположенный в нескольких милях от нас, на берегу озера (разумеется, на самом деле приглашала меня она). Там, по ее расчетам, не должно было оказаться никого из знакомых.

– А то я будто заперта в этом доме навечно, – пожаловалась она. – Хорошо бы проветриться.

В ресторане мама внимательно осмотрела зал: знакомых действительно не было.

– Ну что, выпьем по бокалу вина?

Значит, мы уехали так далеко от дома, чтобы никто не увидел, как она пьет вино?

Когда принесли бутылку и мы заказали еду, мама сказала:

– Мне надо рассказать тебе кое-что важное.

Вообще-то, это самые неприятные слова на свете. Велика вероятность, что известие окажется тяжелым и докучным, причем другие давно несут тяжелый груз знания, а ты был до поры до времени от него избавлен.

– Отец на самом деле не мой настоящий отец? – предположил я. – Вот здорово!

– Не дурачься. Ты помнишь Нэнси? Твою подружку в детстве?

Я вспомнил не сразу. Но потом сказал:

– Да, смутно.

В то время в разговорах с мамой я придерживался определенной линии поведения: старался казаться беззаботным и неуязвимым, много шутил. У нее же и в голосе, и в выражении лица чувствовалась скрытая печаль. На свою судьбу она никогда не жаловалась, но так часто рассказывала о невинных людях, обиженных разными негодяями, что становилось понятно: ей хочется, чтобы я отправился к своим друзьям и веселой жизни с тяжестью на сердце.

Однако я не поддавался. Скорее всего, маме было нужно всего лишь сочувствие, простое выражение сыновней нежности, но я отказывал ей и в этом. Мама была привлекательной изящной дамой, которую еще не затронуло старение, но я сторонился ее, словно в ее постоянной мрачности было что-то заразное. И особенно старательно я уклонялся от любых намеков на мое несчастье, о котором, как мне казалось, она помнила всегда. Однако не мог же я разорвать узы, которые связывали меня с ней с самого рождения.

– Если бы ты жил неподалеку от нас, то сам бы все услышал, – продолжала она. – Но это случилось вскоре после того, как мы отправили тебя в школу.

Нэнси со своей матерью поселилась в городской квартире, принадлежавшей моему отцу, в доме на центральной площади. И вот одним ясным осенним утром Шэрон обнаружила дочь в ванной: та резала себе щеку лезвием бритвы. Кровь была повсюду – на полу, в раковине и на самой Нэнси. Однако та продолжала свое дело и не издавала ни звука от боли.