Джон Дэвид Калифорния - Вечером во ржи: 60 лет спустя

В ресторане, что на первом этаже, заказываю себе большой клубный сэндвич, а Чарли предпочитает креветки с соусом.

Здесь шикарно, мистер К., вся обслуга в форму одета.

Ждем, когда нам принесут напитки, а она тем временем крутит головой, чтобы ничего не упустить.

У них, я подумала, и шеф-повар в крахмальном колпаке.

Волосы у нее черные как смоль и совершенно прямые, подстрижены ровно, челка до бровей, как у слуги-китайчонка. Сейчас она стала более раскованной по сравнению с тем, какой мне запомнилась.

Посетители ресторана, вероятно, считают, что у нас семейная встреча.

Заговаривая, она щурится:

Дедушка с приемной внучкой, – и посмеивается.

Оглядываюсь по сторонам – и не припоминаю, чтобы я здесь бывал. В такое время дня в ресторане немноголюдно: у входа расположились старичок со старушкой, прильнувшие друг к другу, как сиамские близнецы; за другим столиком спиной к нам сидит одинокий мужчина – лица его не вижу. Он нависает над тарелкой и энергично расправляется с заказанным блюдом. Я и раньше знал (разумеется, знал, просто сейчас это высветилось ярче, нежели в прошлом), что каждый из окружающих – это целая жизнь. Родные, близкие, работа, поездки, вспоминания, старые хижины, рыболовные снасти, натертый палец, мозоли, надежды и сожаления. Хочу с ней поделиться своими мыслями, но не знаю, с чего начать. Даже объяснять, почему я оказался в воде, откуда она меня вытащила, не имеет смысла. Тут нам приносят закуски, и необходимость что-то говорить отпадает сама собой.

Чарли сидит напротив и смотрит на меня. Я беру сэндвич обеими руками, откусываю. Она совсем не такая, как в школьные годы, даже не такая, как сегодня утром. Захватывает креветку двумя пальчиками, обмакивает в соус и, запрокинув голову, отправляет в рот.

А вам известно, говорит она, с аппетитом уплетая креветки, что это заведение принадлежит Пакистану?

Пытаюсь вспомнить, в каком ряду она сидела и какую оценку получила по моему предмету, но безуспешно. А она как заведенная набивает рот креветками, снимая их с кромки бокала.

«Рузвельт», стопроцентно американский отель, вместе с гриль-баром «Рузвельт», говорит она, описывая в воздухе полукруг очередной креветкой, этот отель, где Гай Ломбардо впервые исполнил «Забыть ли старую любовь и дружбу прежних дней». Известно ли вам, что хозяева здесь – «Пакистанские международные авиалинии»?

Набираю в рот воды, но, похоже, воды мне уже хватило, более чем, и я выпускаю ее обратно в стакан.

Это неприлично, мистер К. Вы, конечно, извините, но это неприлично, говорит Чарли, отправляя в рот креветку.

Учеников у меня было много сотен. И все же хочу вспомнить, на какую тему она писала экзаменационное сочинение. Как-то раз, перед летними каникулами, она исчезла недели на три, а когда вернулась, семестр подходил к концу. Помню, я дал ей список дополнительных заданий на лето. Мог бы ее провалить, но решил этого не делать. Уж не помню, что именно я включил в тот список, помню только, что пошел ей навстречу, потому что она сильно похудела и осунулась.

То есть я что хочу сказать: если так и дальше будет продолжаться, до чего мы дойдем? Статую Свободы Аргентине продадим? – спрашивает она.

Я улыбаюсь, но не потому, что она задается такими вопросами или бросает в рот креветки, а потому, что заставляет меня кое-что вспомнить.

После еды предлагаю пройтись. Не знаю, есть ли у Чарли определенные планы на вечер, но в любом случае хорошо бы сейчас от нее отделаться. Идем с ней в западном направлении, бок о бок, но не разговариваем. Получается, что у нас обоих пропала охота беседовать, как только мы вышли на воздух. По сравнению со мной Чарли, естественно, коротышка; вероятно, из-за малого росточка у нее такой упрямый вид. Прежде не замечал у нее такого выражения. Идем куда глаза глядят, а я жду удобного момента, чтобы свернуть за угол и смыться. Подобно тому, как человек пускается во все тяжкие, чтобы избавиться от нелюбимой собаки, – завести подальше и бросить. На самом деле я против Чарли ничего не имею, просто у меня есть другие дела. А времени, как я понимаю, в обрез, так что надо спешить, а не то поздно будет.

Миновав пару кварталов, переходим через Пятую авеню и сворачиваем в южном направлении. По-прежнему не разговариваем, и где-то на углу Тридцать третьей улицы я останавливаюсь и задираю голову, чтобы рассмотреть мою старую настольную лампу. По прошествии такого долгого срока она все еще на прежнем месте. Остальные кабинеты теперь выглядят иначе – аккуратные, что ли, не захламленные. Воображаю, будто это я сверху разглядываю самого себя, стоящего на тротуаре, – ведь сколько раз я подходил к этому окну и смотрел вниз. Даже слышу потрескивание допотопного обогревателя, который включался зимой. Было время – я знал каждое пятнышко, где отслоилась краска, и каждый шуруп на фасаде напротив, знал наперечет все рубашки в гардеробе жильца с четвертого этажа и узор перьев каждого голубя из тех, что облюбовали конек крыши.

Тебе домой пора, обращаюсь я к Чарли, не отрывая взгляда от старой лампы.

Она отвечает мгновенно, как будто только и ждала, чтобы я заговорил первым.

Я все видела, мистер К., говорит она. Я видела, как вы прыгнули.

Русской закусочной на прежнем месте нет. Так я и думал, но уверенности не было. Направляемся в кафешку, которая теперь занимает это помещение. Раньше я каждую неделю в этом месте бывал, обычно по четвергам. Потому что в этот день подавали борщ. Помню буфетчицу по имени Берта. Всякий раз я заставал ее за одним и тем же занятием: в какое время ни придешь – она протирала мраморную столешницу видавшей виды тряпкой. Иду мимо вечером – она там, склонилась вперед и драит себе мрамор этой тряпкой. Не знаю, куда делась эта закусочная и какая судьба постигла буфетчицу Берту. Не иначе как она протерла до дыр итальянский камень, победно вскинула руки, вышла за порог и даже не оглянулась.

Кафешка – полный отстой. Берем свои чашки, садимся за столик у входа.

Чарли, начинаю я, но не договариваю.

Кофе просто обжигающий: не то что пить – чашку держать невозможно. Опускаю на блюдце.

Чарли, делаю вторую попытку и опять умолкаю.

Чарли сидит напротив и смотрит на меня.

Глаза у нее пронзительные, как у вороненка; я даже отвожу взгляд.

Через два столика от нас сидит супружеская пара с грудным младенцем. Мужчина уминает огромный сэндвич, а женщина возится с малышом. Держит его личиком к мужу и пытается поставить к себе на колени. Младенец старается, мать удерживает его за крошечные ручонки, но он раз за разом падает, потому что ножки еще не окрепли.

Еще раз пробую кофе, но он еще не остыл – только обжигаю верхнюю губу. Молчание разделяет нас, как ширма. Позади молодых родителей замечаю прелестную девушку и парня в синей рубашке. Лица его не вижу, потому что он сидит ко мне спиной, но девушка очень мила, волосы длинные, волнистые. Младенец безуспешно пытается удержаться стоя и в какой-то момент задевает ножкой стол, отчего лежащие там темные очки падают на пол. И оказываются аккурат между двумя столиками. Лежат на проходе, какие-то печальные, даже беззащитные, зато меня наконец-то осеняет, как можно начать разговор.