Джон Дэвид Калифорния - Вечером во ржи: 60 лет спустя

А ты выполнила задания по тому списку, который я тебе дал на лето?

Смотрю на нее, потом на упавшие со стола темные очки, потом на упертого младенца, потом опять на Чарли. Она уже допила кофе, хотя он был не холоднее моего. Вопрос остается без ответа, и я начинаю думать, что она не расслышала.

Помнишь, говорю, ты писала у меня экзаменационное сочинение?

Она не отвечает; в уголке глаза у нее появляется слезинка. Сбегает по щеке, замирает на подбородке. Пару мгновений свисает, как блестящая жемчужина, и падает, как только Чарли открывает рот.

Я была в вас влюблена, говорит Чарли, а слезинка плюхается в пустую кофейную чашку.

Младенец куксится, вот-вот заплачет, но мать не оставляет попыток поставить его на ножки. Мэри частенько шутила: дескать, мне от студенток, наверное, отбою не будет – она и сама была когда-то влюблена в своего преподавателя. Слезинка так и осталась в одиночестве; почему-то мне кажется, что было бы легче, появись следом за ней другие.

Кто-то, говорю, очки уронил – и перевожу взгляд в ту сторону.

А Чарли во время разговора неотрывно смотрит на меня.

Я вас не оставлю, говорит она. Буду рядом до тех пор, пока вы не пообещаете больше никогда так не поступать.

Парень в синей рубашке встает и направляется к стойке. Очки валяются у него на пути; у меня прямо сердце екает.

Если вы попытаетесь от меня отделаться, я закричу: «Насилуют!»

Вижу, как парень возвращается к своему столику с ворохом салфеток.

Она мне: я не шучу, вы меня знаете.

Как в замедленной съемке, ботинок у меня на глазах плавно опускается на очки, и даже Чарли поворачивается на треск раздавленного стекла и пластмассы. С глубоким вздохом перевожу взгляд на нее. Она светится торжествующей улыбкой. Подавшись вперед, ставит локти на стол и делается похожей на японскую кошку удачи, которая машет лапой. Надо бы сказать ей все, что требуется, – и точка. Дать обещание – и преспокойно умотать. Но я лишь со вздохом берусь за чашку и дую на кофе. Чертово пойло до сих пор не остыло; я вынужден вернуть его на блюдце и снова встретиться с нею взглядом.

Как это у тебя получается, спрашиваю; мне и в самом деле интересно.

По настоянию Чарли заходим в магазинчик подержанных вещей на другой стороне улицы. Стоящая за прилавком девушка нацепила на себя товары из магазинного ассортимента. Демонстрирует мешанину фасонов и тканей, как, собственно, и весь ее магазин. Полки ломятся от застиранных футболок, линялых ситчиков, старых морских кителей с золотыми галунами, а в торце выстроились шеренгой стоптанные ковбойские сапоги.

Обожаю такие места, говорит Чарли. Обожаю запах старины – и зарывается в кипу свитеров ручной вязки.

При виде слез я теряюсь. Вот и теперь попал в заложники к девушке двадцати шести лет.

Пока Чарли перед зеркалом примеряет меховые шапки, я от нечего делать разглядываю ковбойские сапоги. От них пахнет кожей и потом – за долгие годы эти запахи смешались в один, и я даже начинаю думать, что эту обувь носили настоящие ковбои.

Нравится? – спрашивает Чарли у меня за спиной.

Оборачиваюсь, смотрю. На ней русская шапка-ушанка, в которой она похожа на чукчу.

Росту прибавляет, говорю без осуждения и без восторга.

Чарли показывает мне язык и возвращается к полке с шапками. Мне нужно в сортир; продавщица указывает на лестницу, ведущую в подвал, и я замечаю, что Чарли не спускает с меня глаз, следит за каждым моим шагом.

Что внизу, что наверху – одно и то же: повсюду стойки с вешалками, кипы одежды на столах, а уборная в дальнем конце, не сразу найдешь.

Сделал свои дела, но назад не тороплюсь, брожу вдоль проходов и останавливаюсь перед стойкой с длинными плащами. Снизу мне видны верхние ступени лестницы и лодыжки Чарли. Шмыгнув между стоек, закутываюсь в первый попавшийся плащ. Затаил дыхание и пытаюсь услышать ее шаги, но из-за этих плащей ни черта не слышу. Каждая минута растягивается впятеро, и вскоре меня прошибает пот.

Уткнулся носом в какой-то плащ – и в ноздри ударил запах. Застарелый одеколон, что ли, от него прямо в носу свербит. Реально нечем дышать. Стою весь в поту, губу закусил, чтобы не расчихаться. Проходит, наверное, минут десять. Никак не меньше. Решаю выждать еще пять минут, но тут у меня из носа вырывается оглушительный чих – и ведь ничего не поделаешь. Как на грех, теряю равновесие, падаю между рядами стоек, а сверху на меня валятся плащи.

Чарли тут как тут. С непроницаемым выражением смотрит сверху вниз и говорит:

Не ожидала от вас, мистер К.

Караулит у прилавка. Ушанку не снимает – значит, купила. На мгновение у меня мелькает мысль забежать за угол, схватить такси, приказать водителю давить на газ – и умчаться, пока она меня не настигла, но боюсь, у меня прыти не хватит после такой передряги. И что я вижу? Такие мгновения – на вес золота. У Чарли за спиной, на полке, прямо над кассовым аппаратом, где скучают виниловый альбом «Сарджент Пеппер» и фаянсовый медведь c полосатым, как радуга, брюхом, лежит красная охотничья шапка с козырьком. Взяв ее в руки, понимаю, что она немного отличается от той, что была когда-то у меня, но все-таки очень похожа. У этой спереди кожаная нашлепка, на которой вышито «Wolfpack». На боковых клапанах подкладка белая, а у меня была желтоватая, но в остальном – один в один. Ни разу не встречал ничего подобного; это предзнаменование, не иначе. Беру, говорю я матерчатой кукле за прилавком, и чувствую у себя на шее дыхание Чарли.

Обезьянничаете, шепчет она.

Просыпаюсь – она все еще тут. Как приросла к этому креслу; впрочем, уже не читает, а дремлет. Поджала под себя ноги, вид самый что ни на есть мирный; одеяло сползло с одного плеча. По моим прикидкам, сейчас около восьми; иду в туалет, стараясь не шуметь. Воду за собой не спускаю – просто крадусь обратно, осторожно достаю из-под кровати ботинки и отворяю дверь.

Доброе утро, произносит усталый голос у меня за спиной.

Встретимся в ресторане за завтраком – вертится у меня на языке, но это как-то нехорошо. Прикрываю дверь, жду, пока она соберется. Когда спускаемся в лифте, разглядываю в зеркалах наши отражения. Мы с ней похожи на героев комикса: стоим навытяжку бок о бок. У меня лицо старческое, изборожденное глубокими морщинами; черный похоронный костюм довершает унылую картину. А Чарли, с геометрической стрижкой и безупречной, светящейся изнутри кожей, да еще в белоснежной блузе, выглядит чуть ли не празднично. Я вглядываюсь в свои глаза – в отражение отражения, в свое многократно повторенное другое «я», и тут Чарли заговаривает.

А я вас во сне видела, сообщает она.

Лифт жужжит; мое отражение не отступает.

Я тебя тоже, отвечаю ей не раздумывая. А снился мне все тот же перестук.