Джейн Смайли - Немного удачи

– Поешь, Фрэнки, – сказала Элоиза, и Фрэнк сунул кончик ложки в оранжевую горку и поднял ее. К ложке немного пристало, Фрэнк поднес это ко рту.

– Молодец, – похвалил папа.

– Ja, jeg elske søt poteter, når det er alt det er [10] Да, я люблю сладкий картофель, если уж на то пошло ( норв .). , – сказал Рагнар.

– Может, Рагнару и не нравятся сосиски из кролика, – сказал папа, – а вот я их люблю. Всегда любил. Тебе стоит помнить, Элоиза, что фермеру не обязательно выращивать и продавать все, что он сам ест. Вокруг нас целый мир возможностей.

– Я люблю фазана, – сказала Элоиза.

– Я тоже, – согласился папа. – Вот выйдешь на кукурузное поле после сбора урожая, а фазаны там подклевывают упавшие зерна. В детстве мы их били из рогаток, просто для развлечения. Ну, и на ужин, конечно.

Фрэнк дотронулся пальцем до кусочка сосиски, потом подобрал его и положил в рот. Она была горькая, не то что сладкий картофель. Он скривился, но взял еще кусочек.

– Он готов есть что угодно, – сказал папа. – Полезное качество для фермера. Когда я был во Франции, там ели все, что движется или растет. Меня это восхищало.

– Ты ел улиток? – спросила Элоиза.

– Если повезет, – ответил папа. – Рыбку прямо с головой, зажаренную до жесткости. Это мне нравилось меньше. Их скотина тоже ест почти все. Тыкву. Репу. Пиво. Я как-то видел, как человек поил лошадь пивом.

– Во Франции есть пиво? – спросила Элоиза.

– На севере, где мы были, есть.

– Долго ты там был?

– Меньше года. Хотелось бы остаться подольше, повидать разные места.

Где же мама? Мысли Фрэнка обратились к ней. Может, она наверху? Хотя Фрэнк уже умел карабкаться по лестнице и спускаться обратно, не падая, папа не дал ему пройти. Фрэнк давно не видел маму, хотя иногда слышал ее голос в воздухе.

– Мама! – сказал Фрэнк.

– Тебе пока нельзя к маме, – сказал папа. – Но бабуля скоро спустится.

– Мама, – повторил Фрэнк.

Элоиза, сидевшая к нему ближе всех, легонько стукнула его по голове и указала вилкой на его сосиску.

– Ешь, тебе полезно, – сказала она. – Вырастешь большим и сильным.

Фрэнк покрепче сжал в руке ложку, поднял руку и опустил ложку на кучу сладкого картофеля. Куча подскочила.

– Нет, – сказал папа.

– Нет, – откликнулся Фрэнк.

– Ешь, – продолжил папа. – Ты уже достаточно взрослый, чтобы это есть.

Рагнар и Элоиза переглянулись. Рагнар откашлялся.

– Jeg skjønner en tantrum komme [11] Я так понимаю, грядет истерика ( норв .). .

– Чепуха, – буркнул папа. – Фрэнки, веди себя как большой мальчик и ешь свой ужин.

Элоиза покосилась на лестницу, затем с трудом перевела взгляд на стол и снова на Фрэнка.

– Фрэнки, нет… – сказала она.

Он знал, что означает «нет», и это слово его раздражало. Он положил обе ладони на край стола и сделал глубокий, глубокий вдох, обычно предшествовавший громкому, громкому звуку. Он чувствовал, как звук идет из его стула, даже из ног, которыми он колотил, и когда звук вырвался наружу, он изо всех сил оттолкнулся от стола, стул откинулся назад, Фрэнк увидел потолок и угол столовой, а потом спинка стула грохнулась на пол, Фрэнк выкатился набок, прочь от Элоизы, и помчался к лестнице. Папина большая рука поймала его за шкирку, ухватила за плечо и развернула. Он не знал, где находится, комната вертелась перед глазами слишком быстро, хотя Фрэнк изо всех сил пытался не отрывать взгляда от лестницы, наверху которой он увидел бабушку Мэри – вернее, только ее ноги, остального ему не было видно, а потом у него перед глазами оказался пол. Он лежал на коленях у папы со спущенными штанами, и каждый шлепок сопровождался словом:

– Не. Вздумай. Убегать. От. Меня. Молодой. Человек.

Папа поставил его на ноги и наклонился к нему, Фрэнк снова ощутил резкий запах, и жар, и красноту, и шум, и тогда он зажмурился и кричал до тех пор, пока папа основательно не наподдал ему, и только тогда Фрэнк замолчал. Все замолчали. Фрэнк лежал на спине. Перед глазами у него была раскрывшая рот Элоиза, а рядом с ней Рагнар. Звук бабушкиных шагов становился все ближе и ближе, и наконец она посадила его.

– Не знаю, что с ними происходит в два года, – вздохнула она. – Как будто родного ребенка кем-то подменили.

– Посадите его обратно на стул, – сказал папа. – Ему надо доесть.

Бабушка встала, подняла Фрэнка и усадила на стул, который Элоиза поставила в прежнее положение. Фрэнк затих. Все вернулось к тому, с чего началось: все сидели прямо, никто не елозил. Фрэнк хотел есть. Он с самого начала хотел есть. Бабушка Мэри вложила ему в руку ложку. Фрэнк пользовался ею как мог, но сосиску ел руками. Папа, судя по всему, не возражал.

После того как Фрэнк откусил три кусочка, папа спросил:

– Как Розанна?

– Устала, – ответила бабушка. – Очень устала. Скорее бы ребенок вышел. Скорее бы.

Комната перестала трястись, и Фрэнк несколько раз вздохнул.

Папа сказал:

– Он орет, но, надо признать, почти никогда не плачет и не ноет.

Уолтеру казалось, что, возможно, он выращивает слишком много овса, но когда ты Лэнгдон, а твоя мать – Чик, это так естественно: сажать овес, есть овес, кормить скотину овсом, спать на овсяной соломе и, самое главное, наслаждаться всеми этапами выращивания овса. Он уговорил своего шурина Рольфа – тот теперь управлял фермой Опы и Омы, хотя старики по-прежнему жили в доме, – и в этом году посадить сорок акров. Рольфу было двадцать лет, но здравого смысла – как у десятилетнего. У Розанны мозгов хватало на них обоих.

Больше всего Уолтеру нравилось вязать снопы и убирать овес в скирды. Стояла жара, пыль лезла повсюду – в волосы, одежду, сапоги, глаза и нос, – но поле убранного овса было достижением, предварявшим полный амбар сена и зерна, благодаря чему все – и люди и скотина – переживут зиму. Овсяная солома имела красивый желтый цвет, бледнее золота, но полезнее.

А еще Уолтеру нравилось, что август был месяцем гостей и больших компаний. Со всего графства к нему на ферму сходились мальчики и мужчины, а он ходил к ним, и всегда было полно еды и разговоров. К тому же Джейк и Эльза – терпеливые, сильные, элегантные серые лошадки – прекрасно справлялись с жатвенной машиной. Неважно, кто ими управлял. Ими мог управлять даже ребенок, и они все равно выполняли свою работу. Не убегали, как тяжеловозы Тео Уайтхеда в тот год, когда они сломали жатвенную машину о забор, из-за чего молотьбу пришлось отложить на четыре дня, пока занимались ее починкой.

Когда приходили гости, Розанна устраивала ужин на заднем дворе, под пеканами. В тени заранее расстилались скатерти, заставленные хлебом, бобами, карамелизованной морковью, сладкой кукурузой, арбузами и шинкованной капустой, и как только гости рассаживались, она выносила жаркое, два блюда, чтобы на всех хватило. Посередине лежало масло, которое она сама готовила, солила и продавала в городской лавке. Все говорили, что это лучшее масло во всем графстве.