Дебора Леви - Плата за жизнь

Подруга Джемма сказала мне: «Заставь комнату работать на тебя. Поставь письменный стол. Полки. Притащи коробки из гаража и распакуй книги. И попробуй жить с цветом». Она имела в виду – покрасить стены в какой-то цвет, кроме белого. «Желтый хорошо тебе подойдет, – настаивала она, – и он расширяет восприятие». На этих словах я вспомнила, как мы выкрасили потолок в спальне семейного дома в цвет, именовавшийся «английский небесный свет». Потолок выглядел как хмурое свинцовое небо. Даже когда на улице светило солнце, в комнате шел дождь. День за днем и ночь за ночью.

В новой жизни я решительно настроилась жить с цветом.

Стены комнаты я покрасила в желтый. В благотворительном секонд-хенде купила роскошные оранжевые шторы и повесила на стену африканский щит, сделанный из куриных перьев, выкрашенных в розовый. Он был два фута шириной и выглядел как гигантский распустившийся цветок. Щит был сшит так, что мог складываться и разворачиваться. Но повешенный на стену, он всегда оставался развернутым, в дни, когда я эмоционально свернулась. Я нуждалась в щите, чтобы оградиться от ярости моей прежней жизни. Наверное, я могла бы сказать, что защищаюсь от нее цветком.

Мой кумир – восьмидесятиоднолетняя художница из Южной Африки по имени Эстер Малангу, которая решила стать художницей в десять лет, наблюдая, как ее мать и бабка пишут кистями из куриных перьев. Она и сама была произведением искусства: одежда расшита бусами, на руках, на ногах, на шее браслеты и колье. Мне хотелось бы с ней поговорить, но я не знала, что хочу ей сказать.

«Эстер, я не знаю, как жить в этом желтом. Не знаю, как жить в моей новой жизни».

Я бесилась от этих желтых стен.

А от занавесок оранжевого шелка я начинала чесаться, едва открыв глаза.

Я сняла щит и покрасила все стены, кроме одной, снова в белый. Щит заменила шелкографическим портретом Оскара Уайльда. После этого я взялась за моль в кухне. Мотыльки напоминали о романах Маркеса, кружили надо мной, будто мелкие слепые демоны, вскормленные на блинной муке и овсянке из моего буфета.

Моли, казалось, нравится садиться на фотографии, прикрепленные магнитами к дверце холодильника. Я прицепила две. На первой была английская ваятельница Барбара Хепуорт в возрасте шестидесяти лет, с резцом в руке привалившаяся к огромному деревянному шару, который она режет. Она взорвала плотный массив дерева, вырезав в нем полость, дыру, – после рождения первого ребенка в 1931 году. Искусство скульптуры Хепуорт называла трехмерным представлением идеи.

На второй фотографии другой скульптор, Луиза Буржуа, в возрасте девяноста лет, со стальным резцом в руке, опирается на белую шарообразную скульптуру, высотой ей до пояса. На Луизе шифоновая блуза, поверх – черный жакет, седые волосы собраны в хвост, в ушах золотые сережки-колечки. Буржуа исповедовала немодную идею: творю, потому что не могу вместить собственных эмоций.

Да, зачастую чувства бывают слишком мучительны. Последние несколько месяцев я только и делала, что пыталась не чувствовать ничего вообще. Буржуа выучилась шить в раннем детстве, в гобеленовой мастерской родителей. Игла представлялась ей инструментом психологической починки – а починить, говорит она, ей хотелось прошлое.

От прошлого мы либо умираем, либо становимся художниками.

Пруст тоже шел к этой мысли, и нащупал другую, более подходящую к моей тогдашней жизненной ситуации:

Идеи – это заменители горестей; в то самое мгновение, когда происходит это замещение, скорби утрачивают часть своего вредоносного действия на наше сердце [5] Пер. А. Смирновой. .

Сражаясь с молью и разнообразными горестями, и с прошлым, которое каждый божий день возвращалось меня мучить, я бросала взгляды на двух художниц, косо прицепленных на дверцу холодильника. То особенное свойство внимания, с которым они спокойно обтачивали изобретенные ими формы, придавало им в моих глазах необычайную красоту. Лишь такая красота имела для меня значение. В эти смутные дни письмо осталось одним из немногих занятий, гасившим тревогу о неясном завтра, о том, что с нами будет дальше. Где-то возникала идея, подплывала ко мне, может быть, переродившаяся из горя, но я не знала, не убьет ли ее мое свободно блуждающее внимание или тем более внимание направленное. Разворачивать любое число идей во всех временных измерениях – великое удовольствие писательского труда. Но писать мне было негде.

Выручила меня Селия. Леди немного за восемьдесят, актриса и книготорговец. Однажды вечером в конце января у себя на кухне она стала что-то петь мне по-валлийски. Я сказала, что не понимаю этот язык.

– Конечно, я родилась в Уэльсе, а ты нет, но когда я пела, я думала о том, что тебе нужно место для работы.

Она указала в сторону сарая, что стоял в ее саду. Именно там покойный муж Селии, большой поэт Эдриан Митчелл, иногда работал весной и летом. Сарай под яблоней. Не больше чем за три секунды я согласилась его арендовать. Селия знала, что я содержу «приличную толпу», как она это назвала, так что мы заключили простую сделку за стаканчиком гаванского рома, к которому она питала пристрастие, особенно в смеси с кока-колой. Всякий раз, причащаясь гаванским ромом, она поднимала стакан, чтобы провозгласить тост за чудо высочайшего процента грамотности на Кубе. «Кстати, – говорила она, – в следующий раз, когда бойлер в твоей квартире забарахлит, приходите ко мне принимать горячую ванну».

Каждому нужен такой ангел-хранитель, как Селия.

Сарай не назовешь шикарным. Он пришелся бы впору сезонному рабочему, но располагал четырьмя окнами в сад, письменным столом, обитым зеленой кожей, раньше принадлежавшим Эдриану, и несколькими книжными стеллажами, установленными у задней стены. И еще мне пришлось делить его с прахом золотистого ретривера, известного многим читателям Эдриана как Дейзи Догиня Мира.

Селия сказала: «Вот, сюда войдет куча книг, но Дэйзи мы тревожить не будем». Вообще-то Селия завела новую собаку, одноглазую, из приюта. Эта козявка яростно облаивала меня всякий раз, кода я приходила в дом. Селия, пожизненная пацифистка, спросила, не вооружить ли меня водяным пистолетом, чтобы отучить собачку на меня бросаться. Она отправилась в магазин «Все по 99 пенсов» и купила там набор из трех пластмассовых пистолетиков, но в итоге я стала ходить в свой сарай через садовую калитку сбоку от дома. Селия понимала, что писать я буду в самое разное время, и многим друзьям представляла меня как Ту Что Рыщет В Саду. Под ее зорким оком никто не смел мешать мне писать: стучаться в дверь и приставать с разговорами (погода, новости, привезли торт), и даже являться со срочным посланием от Хозяйки Дома. Чтобы меня настолько ценили и уважали – притом так, будто это самая естественная вещь на свете, – это было непривычно. Тогда я не знала еще, что в этом сарае напишу три книги, в том числе ту, которую вы сейчас читаете. Именно там я стала писать от первого лица, используя «я», похожее на меня, но все же не свое.