Робин Бенуэй - Далеко от яблони

Будет классно! – написала она в эсэмэске. Грейс не ответила.

С началом нового учебного года Грейс не вернулась в школу вместе со всеми – была слишком беременная, слишком растолстевшая, слишком измученная. Вдобавок существовал риск, что она начнет рожать прямо посреди урока – скажем, углубленного курса химии – и тем самым травмирует психику ребят из младшей группы.

Решив бросить школу, Грейс не сильно огорчилась. К началу летних каникул она устала чувствовать себя ярмарочным уродцем: в коридорах перед ней расступались так широко, что она уже и забыла, когда в последний раз кто-нибудь касался ее хотя бы случайно.

Персик родилась в 21:03, в разгар бальных торжеств, как раз когда Макса объявили королем бала. Потому что парни, от которых залетают, считаются героями, с горечью думала Грейс, а залетевшие девушки – шлюхами. Ну так Персик его переплюнула, испортила папаше праздник. Первое, что сделала после рождения, и сделала гениально. Грейс страшно гордилась дочерью. Персик как будто бы сразу почувствовала себя наследницей престола и предъявила свои права на корону.

Персик вылетела из нее, словно пушечное ядро. Грейс помнила, как ей вводили питоцин [1] Питоцин – лекарственное средство для стимуляции родов. – Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное. , помнила жгучую боль, которая раскаленной шрапнелью разрывала позвоночник, ребра и таз. Мама держала ее за руку, убирала со взмокшего лба волосы и ничего не имела против того, что Грейс все время звала ее мамулечкой, как в четырехлетнем возрасте. Персик упорно проталкивалась наружу, точно знала: чрево Грейс – лишь временное вместилище, и настоящие родители, Дэниэл и Каталина, стоят за дверью, готовые забрать ее домой, к настоящей жизни. Персик ждут новые знакомства, новые места, а с Грейс больше ничто не связывает.

Иногда по ночам, когда Грейс позволяла себе заглянуть в темную комнату своего сознания, ей казалось, что все было бы хорошо, не успей она взять Персик на руки, вдохнуть запах младенческой макушки, ощутить бархатистость кожи, увидеть, что у девочки носик Макса и темные волосы, как у нее самой. Просто медсестра спросила, хочет ли Грейс подержать ребенка, и та, закусив губу, проигнорировала тревожный мамин взгляд. Протянула руки, взяла Персик и… Как передать это ощущение? Малышка легла ей на грудь с той же абсолютной естественностью, с какой находилась раньше под сердцем. В объятьях Грейс Персик было уютно и спокойно, как в гнездышке, и, хотя тело Грейс словно бы выгорело изнутри дотла, разум был ясен, как будто полностью очистился впервые за десять месяцев.

Персик была совершенна, Грейс – нет.

А Персик заслуживала исключительно самого совершенного.

Разумеется, Каталина и Дэниэл не называли ее Персик. Об этом прозвище знала только Грейс, ну и еще Персик. Новые родители нарекли девочку Амелией-Мари, уменьшительно – Милли.

Они всегда говорили, что это будет открытое удочерение. Хотели этого, особенно Каталина. В глубине души Грейс полагала, что Каталина чувствует себя немножко виноватой за то, что Персик станет ее ребенком. «Мы можем договориться о посещениях, – сказала Каталина во время очередной встречи с адвокатом по делам усыновления. – Или высылать тебе фотографии. Как тебе будет удобно, Грейс».

Но как только Персик – Милли – появилась на свет, Грейс себе уже не доверяла. Если она увидит девочку снова, то просто не удержится и заберет. После родов она испытывала мощный прилив адреналина – такое, считала она раньше, происходит только у спортсменов-олимпийцев, – и была практически готова вскочить с кровати, сунуть Персик под мышку и помчаться со всех ног, точно полузащитник – в защитную зону. С дочкой на руках Грейс преодолела бы даже марафонскую дистанцию, и пугала ее лишь уверенность в том, что ребенка она назад не вернет.

Грейс не помнила, как отдавала Персик – Милли – Дэниэлу с Каталиной. Только что малышка была у нее на руках, а в следующую секунду ее уже унесли чужие люди. Теперь она чья-то дочь и для Грейс потеряна навеки.

Но тело хранило память. После возвращения Грейс из больницы тело, выпустившее Персик во внешний мир, затосковало. Запершись в своей комнате, Грейс корчилась в муках, сжимая в кулаке одну из пеленок Персик и давясь рыданиями. Слезы душили, тугим обручем сдавливали грудь, разъедали изнутри. Теперь Грейс не хотела, чтобы мама была рядом, ведь эту боль не могла унять ни она, ни доктора. Тело Грейс извивалось и крючилось на постели сильнее, чем в родах, словно оно, тело, недоумевало, куда девался младенец; пальцы ног заворачивались, руки выгибались. Персик давно вышла из чрева Грейс, но только сейчас ту охватило чувство, будто связь между ними разъединена. Персик уже не была одним целым с Грейс, уплывала все дальше и дальше.

Какое-то время Грейс не выходила из комнаты. Через десять дней счет ему, времени, она потеряла.

Спустя две недели, проведенные во мраке, Грейс спустилась вниз, прервав завтрак родителей. И отец, и мама уставились на нее так, будто впервые увидели, хотя в некотором роде так оно и было. Грейс версии 3.0 («Теперь без ребенка!») пришла, чтобы остаться. А затем произнесла слова, услышать которые родители страшились пуще всего с самого ее рождения. Нет, не «я беременна», или «у меня отошли воды», или «случилась беда», а другие.

Грейс спустилась по лестнице – в желудке пусто, волосы всклокочены, – и заявила: «Я хочу найти мою биологическую мать».

Грейс всегда знала, что ее удочерили. Родители этого не скрывали, но и не болтали тут и там. Это был факт, и всё.

Она стояла и смотрела, как мама машинально откручивает и закручивает крышку на банке с арахисовым маслом. После того как действие повторилось в третий раз, отец забрал банку.

– Нужно устроить семейный совет, – сказал он, а мамины руки потянулись к салфетке.

На последнем семейном совете Грейс сообщила родителям о своей беременности. Если двигаться такими темпами, следующего совета можно вообще не дождаться.

– Хорошо, – кивнула Грейс. – Сегодня.

– Завтра. – К маме наконец вернулся дар речи. – Сегодня у меня дела, и еще надо, – она бросила взгляд на мужа, – показать тебе кое-какие документы. Они в сейфе.

Между Грейс и родителями всегда существовал негласный уговор: они расскажут все, что им известно о ее биологической семье, но только если она сама спросит. Порой ее разбирало любопытство – к примеру, когда на первом году изучения биологии они проходили ДНК, или годом позже, когда узнала, что у Алекса Питерсона две мамы, и захотела выяснить, нельзя ли и ей так, – однако на этот раз дело обстояло иначе. Где-то на свете есть женщина, которая, вероятно, испытала (а может, до сих пор испытывает) ту же боль, что терзает Грейс. Встреча с настоящей матерью не вернет Персик и не склеит трещины, из-за которых Грейс рискует превратиться в груду осколков, но все же… Ей просто необходима ниточка связи хоть с кем-нибудь.