Робин Бенуэй - Далеко от яблони

Сестры предпочитали второе. Майя была старше Лорен на тринадцать месяцев, а потому чувствовала ответственность. Вскакивала, хватала телевизионный пульт и жала на кнопку громкости до тех пор, пока родительские вопли и шум не сливались и определить победителя в битве за децибелы становилось невозможно.

– Да выключи ты наконец этот телевизор! – раздраженно ревел папа, хотя с его стороны это было нечестно. Не ори он так оглушительно, никто бы и громкость не увеличивал.

Сейчас Майе пятнадцать, Лорен – четырнадцать. Скандалы еще громче, еще чаще.

«Ты постоянно на своей работе! Только работаешь да работаешь, и не…»

«Я работаю ради тебя! Ради девочек! Ради семьи! Черт, тебе же нужно все сразу, а когда я пытаюсь это обеспечить, ты…»

Майя была достаточно взрослой, чтобы понимать: крики и ругань по большей части порождаются спиртным. Бокал вина перед ужином, два-три – за столом, бутылка – пока папа в командировке. Пустых бутылок в мусорном ведре никогда не валялось, а те, что рядами стояли на полках в кладовой, были запечатаны. От кого мама прячет улики, недоумевала Майя, – от мужа, дочерей или от себя самой?

С другой стороны, пусть бы она выпивала хоть по три бутылки за вечер, лишь бы была спокойной и расслабленной. Да господи боже, даже сонной.

Однако вино только распаляло родителей, действовало, как прогрев мотора на гоночном автомобиле. Оба яростно набирали обороты, а потом вдруг резкая отмашка, и – вжжих! – понеслось. Майя и Лорен научились в таких случаях заблаговременно убираться с дороги. Прятались наверху, в своих комнатах, пережидали бурю у подружек или врали, что находятся в гостях, а сами укрывались на заднем дворе, пока скандал не утихнет. Не то чтобы у родителей дело доходило до драки, нет, ничего такого, однако злые слова грохотали громче тарелок, разбитых о стену, травмировали сильнее, чем кулак, летящий в зубы.

Ссоры происходили по одному и тому же шаблону. Майя вполне могла расписать сценарий со всеми репликами. Примерно через пятнадцать минут после начала перебранки мама непременно обвиняла папу в измене. Справедливы ли обвинения, Майя не знала, да, честно говоря, и не хотела знать. Пускай отец имеет связь на стороне, если ему от этого легче. Окажись это правдой, мама, наверное, пришла бы в восторг, как если бы выиграла длинный забег, победить в котором пыталась целое десятилетие.

«Неужели так трудно приходить домой хотя бы до восьми вечера? Ты что, умер бы, если бы пришел пораньше? А?»

«Что?! Будь добра, напомни, кто это у нас захотел обновить кухню? Думаешь, деньги на ремонт из воздуха возьмутся?»

В дверь постучали. Майя подняла голову в надежде, что это Клер, хоть и понимала, что такое невозможно. Они встречались уже пять месяцев, и в объятьях Клер Майе было теплее и уютнее, чем в любом самом надежном убежище на заднем дворе. Клер создавала ощущение безопасности. Лучше, чем дома, порой думала Майя.

На пороге стояла Лорен.

– Можно я посижу у тебя немного? – спросила она, когда Майя открыла.

– Конечно.

В какой-то момент – Майя затруднилась бы сказать, в какой именно, – характер их общения изменился. От шуток и заливистого смеха сестры перешли к шепоту, которым поверяли друг другу секреты, потом стали переговариваться короткими предложениями, а теперь и вовсе ограничивались одно-двухсложными ответами. Тринадцатимесячная разница в возрасте развела их по разные стороны, точно река, и с каждым днем дистанция лишь возрастала.

Майя всегда знала, что ее удочерили. В семье, где все сплошь рыжие, это очевидно. В детстве вместо сказки на ночь мама рассказывала Майе историю о том, как ее принесли домой из больницы. Разумеется, девочка слышала эту историю тысячекратно и все равно снова и снова просила повторить. Мама была хорошей рассказчицей (во время учебы в колледже она работала диджеем на радио), разыгрывала сцену в лицах и широко жестикулировала, изображая, как страшно им было в первый раз класть малышку на сиденье автомобиля и как они скупили в местном универмаге практически всю партию антибактериального геля для рук.

Но больше всего Майя любила окончание этой истории. «И тогда, – говорила мама, заботливо подтыкая одеяло и расправляя складки, – ты стала жить с нами, и наш дом стал твоим».

Поначалу вроде бы не имело значения, что Майя – приемная дочь, а Лорен – родная. Они сестры, и все. Но другие дети объяснили ей разницу. Другие дети были теми еще засранцами.

«Родители наверняка не стали бы тебя удочерять, если бы Лорен родилась первой, – в третьем классе заявила за обедом лучшая подружка Майи, Эмили Уитмор. – Лорен – их биологический ребенок, – она произнесла это слово, явно повторяя чью-то интонацию, – а ты – нет. Это просто факты». Майя до сих пор помнила лицо Эмили, когда та излагала ей «факты», помнила свое острое желание заехать кулаком – худеньким кулаком восьмилетки – прямо в самодовольную физиономию подруги. В тот год Эмили просто пучило от стремления высказывать правду ; возможно, именно поэтому в старших классах похвастаться большим количеством друзей она не могла. (При этом физиономия Эмили оставалась такой же самодовольной, и Майе все так же хотелось по ней треснуть.)

Тем не менее в одном Эмили была права: через три месяца после появления в семье Майи мама узнала, что беременна Лорен. До этого супруги почти десять лет пытались завести хотя бы одного ребенка, а судьба подарила им двоих. То есть Майя не назвала бы это подарком.

«Которую из вас удочерили?» – иногда спрашивали их с Лорен, и обе в ответ лишь растерянно моргали. Сперва они не понимали, в чем соль шутки, однако до Майи смысл дошел гораздо быстрее, чем до сестры. Оно и понятно: только она, Майя, отличалась внешностью от прочих членов семьи, только у нее не было молочно-белой кожи, веснушек и янтарно-рыжих кудрей, и только ее темные волосы пятном выделялись на всех семейных фото, развешанных по обе стороны широкой лестницы.

Слушая родительскую грызню, Майя иногда представляла себе, как поджигает дом. В воображении обильнее всего она поливала бензином именно эти фотографии.

К пяти годам Майя поняла, что она не такая, как все. В детском саду, после избрания «Звездочкой недели», дети засыпали победительницу вопросами: почему ее удочерили, где ее «настоящая мама» и не отдала ли та Майю потому, что она плохая девочка. Никто не спросил про домашнего питомца, черепашку по кличке Торопыга или про любимый плед – тот, что связала для нее прабабушка Нони. Майя потом расплакалась – ответов на вопросы она не знала.

При всем том родителей она любила, и до того отчаянно, что порой сама страшилась своей любви.

Время от времени ей снились те, кто от нее отказался. Во сне Майя убегала от безликих темноволосых фигур, которые тянули к ней руки. Сбежать удавалось с неимоверным трудом, и она просыпалась в холодном поту. Ее родители – не считая выпивки, скандалов и тягостно-взрослых проблем с ремонтом кухни и выплатами по закладным, – были хорошими людьми. Очень хорошими. И любили Майю искренне и всем сердцем. И все же она замечала, что книжки о воспитании, которые читают мама с папой, посвящены исключительно приемным детям, а не кровным. Родители тратили такое количество времени на то, чтобы обеспечить ей нормальную жизнь, что Майе иногда казалось, будто она какая угодно, только не нормальная.