Роберт Джонс-младший - Пророки

– Я не про то… Я не хотел…

– Сначала плюешь, а потом силишься поймать, когда уже изо рта выскочило? – спросил Самуэль.

Исайя смутился.

– Да не собирался я… Оно само…

– Угу, – проворчал Самуэль.

– Я… Бывает с тобой такое, что слышишь голос и думаешь, он не твой? А потом понимаешь, что все же твой? И жизнь свою видишь, словно со стороны. Сам не знаю, как объяснить… – пробормотал Исайя.

Он вдруг испугался, что повредился умом. Такое нередко случалось на плантации: рассудок уходил в тень, чтобы телу легче было выжить, рот же продолжал нести околесицу. Чтобы успокоиться, Исайя принялся гладить Самуэля по животу. И вскоре обоих начало клонить в сон. Веки Исайи налились тяжестью. Он почти уже уснул, когда его вдруг снова разбудил собственный язык.

– Что, если где-то у тебя внутри – в крови, может, или в самом нутре, еще сохранилось ее лицо? – к изумлению Исайи, слова хлынули наружу бурно, словно прорвав плотину. – Что, если это его ты видишь, когда глядишься в речную воду?

Наступила тишина, а затем Самуэль резко втянул воздух.

– Может, и так. Наверняка никогда не узнать, – наконец ответил он.

– Почувствовать-то можно, – выпалил Исайя.

– А?

– Говорю, почувствовать…

– Нет. Я не тебе. Забудь, – сказал Самуэль. – Пошли к реке.

Исайя попытался было встать, но у тела его имелись свои планы – оно хотело и дальше лежать рядом с Самуэлем.

– Я-то своих матушку и папашу помню, но только плачущими. Кто-то вырвал меня у них из рук и понес, а они стояли и смотрели, и небо над ними было такое огромное. Я тянул к ним руки, а они делались все меньше и меньше. А потом только крики остались, и больше ничего. Я и сейчас к ним тянусь, а хватаюсь за пустоту.

Оба замерли – Исайя от нахлынувших воспоминаний, Самуэль, пораженный его рассказом. С минуту они молчали. А затем Самуэль обернулся к Исайе.

– Так ты знал своего папашу?

– Меня принес сюда мужчина, – ответил Исайя, вслушиваясь в историю, что рассказывал его собственный голос. – Не папаша, однако он сказал, что знает мое настоящее имя. Но так мне его и не назвал.

Он вдруг увидел собственную руку, маленькую, отчаянно пытающуюся ухватиться за что-то в царящей в хлеву темноте – прямо как в тот день. И подумал, что, наверное, тянется не только к матери и отцу, но и ко всем стоящим за ними поблекшим от времени людям, чьи имена так же канули в вечность, а кровь пропитала землю. Чьи крики теперь стали шепотом – шепотом, который будет звучать до скончания времен. Самуэль схватил его руку и уложил обратно себе на живот.

– Вот здесь что-то… – сказал он.

– Что?

– Да так.

Исайя снова принялся гладить его, и это придало его голосу силы.

– Последнее, что я от них услышал, было «койот». Все в толк взять не могу, зачем они это сказали?

– Может, предостеречь хотели? – предположил Самуэль.

– От чего же?

Самуэль уже открыл было рот, но Исайя этого не увидел. Перестал гладить Самуэля по животу и положил голову ему на грудь.

– Ну его, неохота больше об этом. – Голос его сорвался. Он покрепче прижался мокрой щекой к груди Самуэля.

– Угу, – покачал головой тот.

Огляделся по сторонам, обнял Исайю покрепче и закрыл глаза.

Река подождет.

Самуэль проснулся позже Исайи. На лице лежал рыжий отсвет от медленно выползающего на небо солнца. Где-то голосил петух, но Самуэль давно привык к этому звуку и перестал на него реагировать. Исайя уже встал. Самуэль пытался уговорить его еще немного поваляться, понежиться. И пускай здесь это сочли бы кражей времени, Самуэль считал, что человек не может украсть то, что ему уже принадлежит – или должно принадлежать.

Он растянулся на земле, спокойный, как само утро, окрасившее его тело своими красками, твердо намеренный не шевелиться, пока не заставят. Исайю он не видел, но слышал, как тот возится за распахнутыми дверями хлева, делает что-то в курятнике. Самуэль сел, огляделся по сторонам, заметил раскиданное по полу сено и подумал, что ночь улики искусно прячет, а день выставляет напоказ только косвенные. Никто и не поймет, что разор в хлеву учинило наслаждение. Скорее подумают, что это следствие безалаберности, а значит, работников нужно наказать. Выдохнув, он поднялся на ноги и пошел к той стене, на которой развешаны были инструменты. Взял метлу и нехотя смел следы их блаженства в аккуратную кучку поближе к тому углу, где уже были сложены их горести. Все равно после все пойдет на корм скоту.

Вошел Исайя с ведрами в руках.

– С добрым утречком, – улыбнулся он.

Самуэль лишь криво усмехнулся в ответ.

– Ранехонько поднялся.

– Кто-то же должен.

Самуэль покачал головой, Исайя и этому улыбнулся. Потом поставил ведра на землю, подошел к Самуэлю и тронул его за предплечье. Ладонь его скользнула вниз, встретилась с чужой ладонью. Исайя сжал пальцы Самуэля, и тот не сразу, но все же пожал ему руку в ответ. Самуэль окинул его недоверчивым взглядом, и в его глазах – такого глубокого коричневого оттенка, какой и во сне не приснится, – Исайя увидел свое отражение. И тут же распахнул собственные глаза, как бы приглашая Самуэля заглянуть и убедиться, что и его ждет теплый прием.

Самуэль разжал руку.

– Что ж, раз уж мы встали, можем заодно… – Он махнул в сторону плантации.

Исайя снова поймал его руку и поднес к губам.

– При свете негоже, – нахмурился Самуэль.

Исайя покачал головой.

– Ниже дна-то не упадешь.

Самуэль вздохнул, вручил Исайе метлу и вышел в утро, распускавшееся под насыщенным влагой небом.

– Неохота чего-то.

– Что неохота? – спросил Исайя, выходя следом.

– Да вот это, – Самуэль широко махнул рукой.

– А что делать? Придется, – отозвался Исайя.

Самуэль покачал головой.

– Не обязаны мы тут впахивать.

– На кнут нарываешься?

– Мы на него по-любому нарваться можем, даже если не провинимся ни в чем, забыл?

Исайя съежился.

– Не выношу, когда тебе больно.

– Сдается, тебе и свободным меня видеть невыносимо?

– Сэм! – Исайя покачал головой и направился к курятнику.

– Прости, – прошептал Самуэль.

И обрадовался, что Исайя его не услышал. Глядя ему в спину, он пошел к загону для свиней, взялся за ведро… И вдруг оно настигло его, бесшумно подкралось сзади. Воспоминания часто накатывали на него вот так – урывками.

В тот день – вернее, в ту ночь (черное небо так и искрилось звездной пылью) – они были еще слишком юны, чтобы понимать, что к чему. Лежали и смотрели в небо через прореху в деревянной крыше. Одно мгновение решило все. Усталость свалила их на сено. От изнеможения мутилось в голове, они едва могли шевелиться. Днем, когда они сидели на берегу, руки их встретились под водой и отчего-то долго не могли расцепиться. Они смущенно переглянулись, но Исайя вдруг улыбнулся, а сердце Самуэля растерялось, не знало, биться ему теперь или нет. Он вскочил и пошел в хлев. А Исайя побежал следом.