Array Сборник - Красные туфельки. Китайская проза XXI века

Он смотрел и смотрел, чувствуя, как в этой чужой девочке бурлит непостижимая жизненная сила, сила буйно растущей травы. Маленькая ручонка ухватила воробья за лапку. Он думал, ей жаль раненую птаху, и никак не ожидал, что она вдруг поднимет ее и вскочит. А она размахнулась да как швырнет его изо всей силы. Тот и пискнуть не успел, как перелетел через ограду и упал в траву совсем близко от него. Взгляд девочки скользнул по дуге, которую воробей прочертил в воздухе, проводив его до самой земли. Она была явно возбуждена, личико заливал яркий румянец.

Он смотрел во все глаза. Туфли на ногах, красные женские туфли ей приходилось волочить, потому что они были слишком велики. И очень старые, с царапинами на когда-то темно-красной поверхности и потертостями, через которые проглядывала кожа. Словно горестное, покрытое струпьями лицо.

В душе будто полыхнуло ярко-белым. Он снова взглянул на девочку. Наверное, он не признал бы ее, если бы не выражение лица. Такое же спокойное и безразличное, что и шесть лет назад, когда она перешагивала через свою мать. Да, это она. Она не умерла. Он вдруг ощутил нерушимую связь между собой и этой девочкой. Эта связь накрепко ухватила его, будто вынырнувшая из мрака рука.

И он ушел.

Под вечер он вернулся с двумя большими пакетами еды. Шоколад, печенье, пирожки с фасолью. Пришел как посетитель, чтобы встретиться с детьми. Раздал еду. Они и впрямь, как детдомовцы, которых он помнил с детства, принимали еду смущенно, крепко сжимали в кулачке, но сразу не ели. Он подошел к ней. Ручонки и личико грязные, туфли велики, ножонки в них болтаются, уже стертые, незалеченные как следует, в гноящихся ранках. А ей все нипочем, знай себе улыбается, играет с собственными пальчиками – всё у нее игра. По кусочку сдирает с них вздувшуюся кожу. Будто это не ее пальцы, и она совсем не чувствует боли. Когда он подошел, подняла голову и посмотрела на него. Он взял ее ручонку и положил в грязную ладошку печенину. Она глянула, вроде бы безо всякого интереса. Печенина великовата, сразу не проглотишь. Она жевала ее, наполовину торчащую изо рта, и продолжала, склонив голову, играть с пальчиками. На него больше и не смотрела, словно они хорошо знакомы и видятся каждый день. Он даже засомневался: а вдруг она помнит его?

Он вдруг схватил ее в охапку и поднял высоко над головой. Просторные туфли тут же слетели, босые ноги задрыгали в воздухе. Наверное, он задел место, которое у нее чесалось, и она рассмеялась клекочущим смехом. Печенина вылетела изо рта, стукнув его по голове. Она обратила на это внимание, рассмеялась еще пуще и звонко шлепнула его по голове рукой. Платье развевалось на ветру, из-под него выглядывало девчоночье тело. На животе он увидел шрамик в полцуня [22] Цунь – мера длины, равная 3,3 см. длиной, давно зажившая рана. Кожа белоснежная, и шрамик ничуть не уродливый, в форме идеальной дуги, словно пухлые, чуть заносчиво надутые девичьи губы. Или упавшее на девичье тело перышко изящной формы. Красота шрамика изумляла. За жизнь он перевидал ран без числа, но никогда не встречал такой прекрасной, как на этом животике. Казалось, это произведение искусства, а он – его творец.

Он держал девочку высоко над головой, а она колотила по ней. Полмесяца назад он побрил голову, отрос только короткий ежик, и удары получались необычайно звонкие. Ей эти звуки очень нравились, и она беспрестанно хохотала. Он кружил девочку, держа за талию, платьице раскрывалось, как зонтик в дождливый день, и он не переставал любоваться шрамом. Наконец высвободил одну руку, потянулся и дотронулся до него. Шрам был гладкий, как срез агата, и было впечатление, что он слегка вздымается и опускается как морское беспозвоночное.

Он зажмурился. Его охватило ощущение счастья. Широким потоком оно лилось от теплого шрамика, где оставила след холодная пуля. Он вдруг страшно растрогался.

Прошло немало времени, прежде чем он опустил ее на землю. Помог вставить ножки в эти большие туфли. Когда он снова оглядел их, мелькнула мысль, что пятна на них, должно быть – засохшие следы крови. Девочка эти туфли любит, они уже долгие годы ее любимая игрушка.

Он решил взять ее с собой.

И тем же вечером увел ее. Вместе с ней он снова переберется через ограду, вместе с ней снова обретет свободу. Столько всего нахлынуло хорошего, неведомого прежде. Он будто вернулся в свои тринадцать лет. Ограду перемахнул легко, одним прыжком. А эта смышленая девчонка, устроившаяся у него на спине, во время прыжка вообразила, что взлетает, и снова радостно рассмеялась. Жизнь казалась ей еще одной игрой, всегда невыразимо волнующей.

Пожитков у нее не было, только красные туфли.

Уехать он решил на поезде. Нормально идти в своих слишком больших для нее туфлях девочка не могла, поэтому он снял их и посадил ее к себе на плечи. Так, у него на плечах, она и сидела всю дорогу, настолько привыкла, что и слезать не хотела. По дороге на вокзал он купил ей вишен, она выплевывала косточки ему за шиворот, и они скапливались под одеждой. Из-за небольшой простуды из носика постоянно текли сопли, и она вытирала их о его спину.

Наверное, тогда он понял, что слишком сильно любит ее. Когда он купил ей шарик у продавца воздушных шаров, она обрадовалась, но, подержав, отпустила, и шарик улетел. Купил сахарной ваты. Она пожевала без особого удовольствия, и в итоге вся вата оказалась у него на спине. Покупал и ветряную вертушку, и сахарный тростник, и букетики ландышей. Ей все нравилось, она принимала все с удовольствием. Но, немного поиграв, выбрасывала. Видно, особой радости не испытывала, и длилась она недолго.

Они приехали в маленький незнакомый городок. Поезд шел очень долго, уже спустились сумерки. Он высунул голову из окна. Небо казалось удивительно высоким, крохотные ярко-алые пятна в листве деревьев говорили о начале осени. Они и облака, плывущие по гаснущему вечернему небу, создавали впечатление, что все вокруг исполнено светом материнской любви. Из труб приземистых домиков поблизости поднимался дымок с характерным для юга ароматом риса. Пока он всматривался, девочка слезла со спины, высунула голову в окно перед ним и тоже стала глазеть по сторонам.

Они вышли из вагона в заливающую небо и облака вечернюю зарю. Из музыкального магазина слышался низкий мужской голос, исполняющий пылкую серенаду. Похоже, жизнь здесь бьет ключом.

К тому, что произошло в ее раннем детстве, он больше не возвращался. И так ребенок необычный, да еще с поразительной способностью оправляться от ран. Вон как зажила рана на животике. Похоже, детские переживания никак не отразились на ней, она росла и росла себе, как деревце без веток, отметая все, что мешало росту. Он мучился, вспоминая лицо ее матери в луже крови. Но тут же утешал себя тем, что погубили ее мать страсти, а он лишь орудие.