Теджу Коул - Открытый город

Я уже подумывал отправиться домой пешком – доберусь за час, – но к перрону подошел мой поезд. Тогда у меня и случился миг просветления – возникло ощущение, что моя Ома (так я привык называть свою бабушку по материнской линии) обязательно должна свидеться со мной вновь, или я должен постараться с ней свидеться, если она еще на этом свете, если она живет в доме престарелых где-нибудь в Брюсселе. Возможно, встреча со мной станет для нее чем-то вроде запоздалой благодати. Что конкретно предпринять для ее розысков, я, честно говоря, даже не представлял себе, но идея внезапно показалась мне осуществимой, и обещанное ею воссоединение – тоже, и с этой мыслью я зашагал по платформе и выбрал вагон в хвосте состава.

В день, когда лил дождь и на тротуарах лежали высокие, мне по щиколотку, груды листьев гинкго – казалось, с небес только что свалились тысячи каких-то желтых маленьких существ, – я вышел прогуляться. Всё время, остававшееся от приема пациентов, я посвящал статье, над которой работал вместе с профессором Мартиндейлом. Выводы из нашего исследования неподдельно обнадеживали: нам удалось выявить выпуклую корреляцию между инсультами у престарелых и возникновением депрессии. Но работу над статьей осложнила новость, дошедшая до нас с опозданием: похожие выводы недавно сделала еще одна лаборатория, используя другой протокол исследования. Доктор Мартиндейл собирался на пенсию, и переписывать статью пришлось в основном мне, и делать новые анализы в лаборатории – тоже. С анализами я обошелся несколько небрежно, два раза испортил гель, пришлось начинать сначала. На все это я затратил три изнурительные недели. А потом, за трое суток, мы – в основном я – переписали почти все куски, нуждавшиеся в переработке, отослали статью в журналы и стали ждать ответа. Я вышел из подъезда, прикрываясь зонтом, намереваясь пересечь Центральный парк и углубиться в район, примыкающий к нему с юга, и, когда я оказался в парке, мысли о бабушке вернулись.

Взаимное охлаждение между моей матерью и мной произошло, когда мне было семнадцать лет, незадолго до моего отъезда в Америку. Обычно я провожу параллели с охлаждением отношений между моей матерью и ее матерью. Возможно, причины их ссоры были такими же нечеткими, как и те, из-за которых моя мать и я разошлись своими дорогами. Моя мать не возвращалась в Германию с семидесятых годов, с самого своего отъезда. Однако об Оме я в последние годы думал чаще. Обычно обращаюсь мыслями к ее единственному приезду в Нигерию – а приезжала она повидаться с нами, из Бельгии, куда перебралась спустя некоторое время после смерти моего деда. Ее словесный портрет, нарисованный моей матерью – мол, человек она неуживчивый и мелочный, – оказался недостоверным; ни в коей мере не отражал характер моей Омы, зато отражал, как в зеркале, обиду моей матери на Ому. Когда она нас навестила, мне было одиннадцать, и от меня не укрылось, что родители еле терпят присутствие этой чужой старой дамы (отец встал на сторону моей матери). А еще я знал, что отчасти унаследовал от нее свой характер, и на этой почве возникла своеобразная солидарность. Когда она гостила у нас, – насколько припоминаю, уже незадолго до ее отъезда, – мы всей семьей совершили путешествие по Йорубаленду. Не очень далекое – прокатились по местам в радиусе четырех часов езды или как-то так. Посетили дворец Диджи в Акуре, дворец Оони в Ифе: королевские резиденции, огромные комплексы, они выстроены в традициях местной архитектуры, из глинобитного кирпича, и украшены массивными деревянными столбами с резными изображениями элементов космологии йоруба: мира живых, мира мертвых, мира нерожденных. Моя мать – она глубоко интересуется искусством – разъясняла мне и своей матери эту иконографию. Отец, слегка заскучав, бродил туда-сюда.

Долгими часами мы ехали по грязным, разбитым дорогам через холмистую местность, кое-где выжженную солнцем, кое-где лесистую. Сделали остановку у горячих источников Икогоси и отправились к священным монолитам так называемой Скалы Олумо в Абеокуте: во время междоусобных войн XIX века там, среди скал и под скалами, укрывались представители народности эгба. У Скалы Олумо мы с Омой остались в туристическом городке, а родители совершили восхождение с проводником. С места, где мы стояли, было видно, как родители взбираются зигзагами по крутому склону, то задерживаясь у пещер и обнажений коренных пород, когда гид показывал им исторические и религиозные достопримечательности, то возобновляя восхождение: снизу, откуда смотрели мы, оно казалось крайне рискованным. В тот день я воспринял как дорогой подарок молчание, объединившее меня с Омой (ее рука на моем плече, массирует); родителей не было час, и в течение этого часа мы – я и она – беседовали по душам почти бессловесно, просто ждали, чувствуя дуновения ветра в роще по соседству, глядя, как снуют ящерицы по небольшим останцам (эти камни, похожие на яйца доисторических рептилий, выступали из-под земли); слушая рев мотоциклов на узкой дороге в паре сотен ярдов от нас. Когда мать и отец спустились вниз, обветренные, раскрасневшиеся, довольные, они охали и ахали, делясь впечатлениями. А вот нам с Омой было нечего сказать о своих впечатлениях: что было – то было, и обошлось оно без слов.

После бабушкиного визита, продлившегося несколько недель, родители о ней почти не говорили. Она и моя мать снова перестали общаться – словно Ома вообще не приезжала в Нигерию; тихая, растерянная нежность ее чувств ко мне поблекла вместе с прошлым. Насколько мне удалось установить, она вернулась в Бельгию. И теперь я вообразил ее живущей именно там, в Бельгии, хотя и не мог уверенно утверждать, что она до сих пор жива. Когда она гостила в Нигерии, я надеялся, что это начало нормальных отношений с остальной моей родней. Но, видно, не суждено; я так предполагаю, что у Омы прямо перед отъездом случился какой-то серьезный спор с моей матерью. Так уж сложилось, что сообщить мне о ее нынешнем местожительстве, сообщить, живет ли она до сих пор на свете, не может никто – кроме того самого человека, которому я не могу задавать никаких вопросов.

В парк я вошел с 72‑й улицы и зашагал на юг, по Овечьему лугу. Ветер разбушевался, вода лилась на раскисшую землю, и липы, ильмы и дикие яблони терялись из виду за завесой дождя – бескрайними рядами тонких иголок. Дождь был такой сильный, что перед глазами все расплывалось: раньше я подмечал такое явление только при снежных бурях, когда вьюга стирала очевидные приметы эпохи – поди догадайся, какое столетие на дворе. Ливень, накрыв парк тентом, создал атмосферу первозданности – казалось, надвигается апокалиптический потоп; в эту минуту Манхэттен выглядел точь-в-точь как, наверное, в двадцатых годах ХХ века, а поодаль от небоскребов – как в намного более давнем прошлом.