Теджу Коул - Открытый город

Я вышел в дверь, ведущую прямо на Уоллстрит. На улице люди бродили туда-сюда, разговаривали по сотовым – по идее, собираются домой, но автомобилей не слыхать. Причина выяснилась тотчас: я увидел барьеры поперек улицы в обоих направлениях – то ли безопасность обеспечивают, то ли ведут дорожные работы. На протяжении нескольких кварталов, от перекрестка с Уильям-стрит, где я в тот миг стоял, до самого Бродвея, Уоллстрит отрезали от автомобильного движения и превратили в пешеходную зону; слышались только людские голоса и цоканье каблуков по мостовой. Я двинулся на запад. Прохожие покупали фалафель у торговца, припарковавшего свой фургон на перекрестке, или шагали поодиночке, по двое, по трое. Я увидел чернокожих женщин в темно-серых пиджаках и юбках, а также молодых, чисто выбритых американцев индийского происхождения. Миновав Федерал-Холл, оказался у застекленного фасада Нью-Йоркского спортивного клуба. По ту сторону стекла, в ярко освещенных залах – длинный ряд велотренажеров, и все заняты: мужчины и женщины в одежде из лайкры молча крутят педали и глазеют на тех, кто в сумерках шел с работы. У перекрестка с Нассау-стрит мужчина в шарфе и мягкой фетровой шляпе, перед мольбертом, пишет Фондовую биржу – в технике гризайль, на большом холсте. У его ног – стопка готовых картин, тоже в технике гризайль, – то же здание с разных точек. Я немного понаблюдал за его работой: как он набирает краску на кисть и аккуратно наносит белые блики на листья аканта на шести массивных коринфских колоннах Фондовой биржи. Само здание – а я, покосившись туда, куда смотрел художник, вгляделся повнимательнее – подсвечивала снизу череда желтых прожекторов, и оно словно бы левитировало.

Я пошел дальше, мимо Бродстрит и Ньюстрит, где заметил еще один спортклуб – этот назывался «Равноденствие», – где в окнах можно было увидеть лицом к лицу еще один ряд любителей фитнеса, и, наконец, достиг Бродвея, где Уоллстрит заканчивается и на перекрестке возвышается восточный фасад церкви Троицы. В первую минуту я опешил оттого, что на Бродвее автомобильное движение не прерывается. Перешел Бродвей и направился к входу в церковь: вдруг осенило, что надо зайти внутрь и помолиться за М. Он уже давно не в себе, но в нынешнем году, когда закончился бракоразводный процесс, ему резко стало хуже. Теперь он в полной власти бреда, если и разговаривает, то таким страдальческим голосом, что фразы, выговариваемые с сильным акцентом, словно наперегонки силятся покинуть скорбные катакомбы его сознания.

«Я ее не виню, – сказал он мне в тот день, – любая женщина поступила бы точно так же, я спалился, я спалился. Осторожнее надо было. Сейчас мне это не кажется смешным, но могу себе представить, другим покажется, могу себе представить, мои муки кому-то только смех. Сколько всего для них делаю, а для них мои муки – смех! И всё равно на мне лежит ответственность, больше дисциплины, еще больше, еще больше дисциплины, и если бы я старался соблюдать это правило, до сих пор был бы женат. Нет-нет, я ее не виню, и никого не виню, пусть что хотят, то и делают, но на мне лежит ответственность за весь мир, а никто из них не знает, каково ее нести. Видите ли, если я не наведу порядок, всё погибнет. Понимаете? Я не утверждаю, что я Бог, но я знаю, каково держать на плечах мир. Я – как тот мальчик с пальцем в дамбе  [16] Герой истории, которую обычно называют голландской легендой (хотя, возможно, это позднейший вымысел профессиональных литераторов). Мальчик заткнул пальцем течь в дамбе, чтобы предотвратить наводнение. Он оставался у дамбы всю ночь и в итоге замерз насмерть, но спас город. , – казалось бы, делаю мало, но нужна полная сосредоточенность. От этого зависит всё, даже слов не могу подобрать, и я сам не рад этой ноше, эта ноша – почти как ноша Бога, но ее взвалили на такого человека… понимаете, в чем проблема, доктор? На такого человека, у которого нет могущества, – не то, что у Бога».

Ворота у фасада церкви заперты. Я пошел вдоль забора, вначале в северном направлении, а потом, не найдя входа и там, в южном. По бокам к церкви прилегало большое кладбище: белые могильные плиты, черные могильные плиты и несколько памятников, особо выделяется памятник Александру Гамильтону: «ПАТРИОТ, ОТЛИЧАВШИЙСЯ НЕПОДКУПНОЙ ПРИНЦИПИАЛЬНОСТЬЮ, ВОИН, ОТЛИЧАВШИЙСЯ ПОХВАЛЬНОЙ ОТВАГОЙ, ГОСУДАРСТВЕННЫЙ МУЖ, ОТЛИЧАВШИЙСЯ НЕПРЕВЗОЙДЕННОЙ МУДРОСТЬЮ, ЕГО ТАЛАНТАМИ И ДОБРОДЕТЕЛЯМИ БУДУТ ВОСХИЩАТЬСЯ ВОВЕКИ». Тут же значились дата – 12 июля 1804 года – и его возраст: сорок семь. Кроме Гамильтона – на самом деле он умер сорока девяти лет  [17] Сам Гамильтон утверждал, что родился в 1757 году, но некоторые историки, опираясь на документы, заключают, что он родился в 1755‑м. Погиб он в 1804 году. , от пулевого ранения, всего одно ранение получил на дуэли с Бёрром, – на Троицком кладбище погребены и другие известные люди. Рядом – надгробия, установленные в память о Джоне Джейкобе Асторе, о Роберте Фултоне, об аболиционисте Джордже Темплтоне Стронге: мемуары последнего о жизни города в конце XIX века я как-то видел на полке у моего друга. А еще – множество женщин, умерших на протяжении нескольких столетий с тех пор, как европейцы поднялись по Гудзону и обосновались на этом острове, Элиза, Элизабет, еще одна Элизабет – вот имена тех женщин. Одни умерли в преклонном возрасте, другие – в молодости, часто при родах, третьи – совсем маленькими, от детских болезней. Детей там похоронено много.

Свернув на Ректор-стрит, я вышел на Тринити-плейс, где церковную территорию огораживала старинная стена, а студеный воздух пах морем. Королевское разрешение на строительство церкви Троицы было выдано на излете XVII века; когда мореплаватели, особенно китобои, отправлялись в дальние плавания, прихожане церкви молились за них. И в ту же церковь моряки возвращались, если по Божьему благословению путешествие протекало благополучно и приносило барыш. Одной из многих привилегий, предоставленных Троицкой церкви в те годы, было право полной собственности на все суда, потерпевшие крушение близ Манхэттена, и всех китов, выбросившихся на его берега. Церковь стояла недалеко от воды. Вода подступала к ней близко со всех сторон, кроме северной. Я обошел вокруг церкви, разыскивая вход, думая о близости воды. Впоследствии я набрел на историю, поведанную голландцем-колонистом Антони де Хохесом в хронике достопамятных происшествий:

Марта 29‑го лета Господня 1647‑го здесь, в колонии, перед нами появилась какая-то рыба, и была она, как мы узрели, значительной величины. Явилась она из низовий и мимо нас проплыла вверх по реке довольно далеко, до песчаных отмелей, а под вечер вернулась обратно, снова мимо нас. Она была белоснежная, без плавников, круглотелая, изрыгала из головы воду вверх, совсем как киты или тунцы. Явление сие мы сочли престранным, потому что песчаных отмелей между нами и Манхэттеном много, а также потому что она была белоснежная, – таких никто из нас никогда не видал; а в особенности, надо сказать, потому что она проплыла двадцать миль в пресных водах, хотя ее стихия – наоборот, соленые воды. Что это значит, одному Господу Богу известно. Со всей определенностью скажу лишь, что я и почти все остальные жители смотрели на нее с великим изумлением. В тот же вечер, когда сия рыба появилась перед нами, у нас случилась первая с начала года гроза с громом и молнией.