Карл Уве Кнаусгор - Моя борьба. Книга четвертая. Юность

Я позвонил Яну Видару. Он спал, но отец разбудил его и велел подойти к телефону.

– Что произошло? – спросил я.

– Ну… – он замешкался с ответом, – строго говоря, ничего не произошло. Это и неприятно.

– Что в самом конце было, я вообще не помню, – сказал я, – помню, мы шли к Силокайе, а больше ничего.

– Серьезно? Вообще ничего?

– Ага.

– Не помнишь, как мы залезли на грузовик и показывали всем задницы?

– Это правда?

Он расхохотался:

– Разумеется, нет. Ладно, расслабься, ничего не произошло. Хотя нет, когда мы шли домой, ты у каждой машины останавливался и гляделся в зеркало. Нам кто-то крикнул: «Эй», и мы побежали. Я вообще в тебе ничего странного не заметил. Ты чего, пьяный, что ли, был?

– Да, это все бухло.

– А я когда напьюсь, сразу засыпаю. Но, блин, вечер хреновый получился. Больше я на карнавал ни ногой, это точно.

– А знаешь, чего я думаю?

– Чего?

– Когда в следующем году тут опять будет карнавал, мы снова туда попремся. Не сможем себе позволить отказаться. В этом сраном городишке и так ничего не происходит.

– Это верно.

Мы попрощались, и я пошел смывать нарисованную на лице молнию.

В следующий раз это случилось на Санктханс [25] Санктханс – так в Норвегии называют день рождества Иоанна Креститетля (24 июня), традиционный праздник, широко отмечаемый во многих северных странах. – тогда мы тоже были с Яном Видаром. Мы с ним взяли пива и забрались туда, где торчат гладкие скалы, в лес неподалеку от Хонеса, а там пили и бесцельно шатались под моросящим летним дождем в компании многочисленных корешей Эйвинна и нескольких бездельников, с которыми мы познакомились на пляже Хамресанден. Эйвинн выбрал этот вечер, чтобы расстаться со своей девушкой, Леной, поэтому она сидела чуть поодаль на валуне и ревела. Я подошел ее утешить, сел рядом, погладил ее по спине и сказал, что в мире есть и другие парни, что она, такая молодая и красивая, все преодолеет. И она, благодарно посмотрев на меня, шмыгнула носом, и я пожалел, что мы на улице, а не где-то, где есть кровати, и еще что мы в кои-то веки выбрались на природу, а тут дождь пошел. Внезапно она посмотрела на свою куртку и завопила – на плече и, как выяснилось, на спине у нее расплывались пятна крови. Это была моя кровь; я, оказывается, порезался и не заметил, и теперь из пореза сочилась кровь. «Придурок ты хренов! – Она вскочила. – Это ж новая куртка, ты хоть в курсе, сколько она стоит?!» – «Прости, – сказал я, – я не хотел, мне просто жалко тебя стало». – «Да вали ты на хрен!» – Она пошла к остальным, и позже тем же вечером Эйвинн ее опять приголубил, а я сидел в одиночестве и напивался, глядя на серую воду, на которой дождь темпераментно рисовал маленькие кружочки. Позже ко мне присоединился Ян Видар – он уселся рядом, и мы продолжили беседу, которую вели много лет, о том, какие девушки хорошие, а какие нет, и с кем нам больше всего хотелось бы переспать. Мы медленно, но верно пьянели, и в конце концов все вокруг расплылось и я погрузился в какой-то призрачный мир.

Призрачный мир: когда я очутился в нем, он проходил сквозь меня, а когда я стряхнул его с себя, то немногие сохранившиеся воспоминания – чье-то лицо, чье-то тело, комната, лестница, задний двор – были бледными и едва различимыми, погруженными в океан мрака.

Черт, прямо фильм ужасов. Порой в памяти всплывали самые причудливые подробности, как, например, камень на дне ручья или бутылка оливкового масла в кухонном шкафу, – мелочи сами по себе обыденные, но, если учесть, что за ними прятались события целой ночи, что это единственное, что от них осталось, эти детали выглядели дикими. При чем тут этот камень? При чем тут бутылка? Первые два раза я этого не пугался и лишь отмечал как любопытный факт. Но когда это случилось снова, мне стало неприятно: выходило, будто я не способен управлять собой. Нет, ничего не произошло и вряд ли произойдет, однако факт остается фактом – управлять собственными действиями я не в состоянии. Если в глубине души я добр, то и в подобных ситуациях останусь добрым, – вот только правда ли я добр в глубине души? Так ли это?

С другой стороны, меня распирала гордость: это же круто, я так напиваюсь, что у меня напрочь отшибает память.

В те времена, летом, когда мне было шестнадцать, у меня имелось лишь три желания. Первое – это чтобы у меня была девушка. Второе – это переспать с кем-нибудь. Третье – напиться.

Или, если уж совсем начистоту, желаний было всего два – переспать с кем-то и напиться. Я занимался еще много чем, был полон амбиций, старался успеть везде, мне нравилось читать, слушать музыку, играть на гитаре, смотреть кино, играть в футбол, плавать и нырять, ездить за границу, иметь деньги, покупать вещи и технику, но все это означало одно – жить с удовольствием, проводить время по возможности неплохо, и все это отлично, но в итоге, по большому счету, настоящие мечты у меня были всего две.

Нет. По большому счету мечтал я лишь об одном.

Переспать с девушкой.

Больше я ничего не хотел.

Я горел изнутри, и этот пожар никогда не затухал. Он пылал во мне, даже когда я спал, мне достаточно было лишь увидеть во сне грудь, и я кончал в собственной постели.

Только не это, думал я каждый раз, просыпаясь в прилипших к коже и волосам трусах. Одежду мне стирала мама, и первое время я тщательно полоскал трусы, перед тем как бросить их в корзину для грязного белья, но и это выглядело подозрительно, она же могла задаться вопросом, почему там вдруг очутились мокрые трусы, и со временем я эту затею оставил и стал класть трусы, насквозь мокрые от спермы, которая спустя несколько часов высыхала и становилась похожа на потеки соли, прямо в грязное белье. И хотя мама наверняка заметила это, потому что случалось такое не менее двух, а то и трех раз в неделю, я, закрывая крышку корзины, отбрасывал и мысли о том, как удивится мама. Она никогда об этом не упоминала, и я тоже, и так дело обстояло много с чем, да оно и неудивительно, ведь мы с ней жили вдвоем: мы что-то говорили, что-то комментировали, во что-то вдумывались, пытались понять, а еще чего-то не говорили, не упоминали и понять не пытались.

Желание было сильным, но оно существовало в пустоте неведения, там, где происходившее всего лишь происходило. Разумеется, я мог бы спросить совета у Ингве, он был на четыре года старше и намного опытнее. И этот опыт у него тоже был, я знал. А у меня не было. Так почему же я не посоветовался с ним?

Это было немыслимо. Принадлежало категории немыслимого. Почему, я не знал, но так оно было. К тому же чем мне помог бы его совет? Это все равно что спросить совета, как покорить Эверест. Ну да, вот там свернешь направо, а потом давай наверх – вот ты и на месте.

Я бы все на свете отдал, чтобы с кем-нибудь переспать. С кем угодно. С любимой девушкой Ханной или с проституткой – мне было все равно, если бы даже это являлось частью какого-нибудь сатанистского обряда с капюшонами и кровью козла, я с радостью согласился бы. Но это не то, что тебе выдают, – это надо взять самому. Каким именно образом, я не знал, отчего и оказывался в порочном кругу, потому что незнание порождало неуверенность, а если девушки чего и не приемлют, так это неуверенности. Уж это-то до меня дошло. Ты должен быть уверенным, решительным, убедительным. Вот только как этого добиться? Как, ради всего святого, этого добиться? Вот ты стоишь перед ней, за окном – белый день, и оба вы одеты, а пройдет несколько часов – и вы уже лежите с ней в постели в темноте. Как же так выходит, ведь между этими двумя состояниями – целая пропасть? Когда я при свете дня видел перед собой девушку, то на самом деле стоял перед пропастью. И если броситься в эту пропасть, то разве возможен другой исход, кроме падения? Потому что девушка не желала идти мне навстречу, она видела, что я боюсь, она отстранялась, замыкалась в себе или устремлялась еще к кому-то. А на самом деле, думал я, расстояние между этими двумя состояниями короткое. Нужно лишь стащить с нее футболку, расстегнуть лифчик, стянуть брюки – и вот она обнаженная. Дело двадцати секунд. Может, тридцати.