Джеффри Евгенидис - Свадебный сюжет

Леонарду захотелось сесть за стойкой.

– Мне надо быть поближе к пирогам, – сказал он. – Надо видеть, который из них со мной разговаривает.

Пока Мадлен усаживалась на стул рядом с ним, Леонард неотрывно смотрел на витрину с десертами.

– Помнишь, как раньше с яблочным пирогом ломтик сыра подавали? – спросил он.

– Смутно.

– Теперь так, похоже, не делают. Мы с тобой, наверное, единственные люди здесь, которые это помнят.

– Вообще-то я не помню, – сказала Мадлен.

– Не помнишь? Ты что, никогда не пробовала кусок висконсинского чеддера с яблочным пирогом? Жалость какая.

– Может, если попросишь, они положат тебе ломтик на пирог.

– Я не говорил, что мне это нравилось. Просто оплакиваю кончину традиции.

Беседа прервалась. Внезапно Мадлен, к ее удивлению, охватила паника. Молчание словно вменялось ей в вину. В то же время из-за собственной тревоги, вызванной этим молчанием, говорить становилось все труднее.

Хотя так нервничать было неприятно, в каком-то смысле приятно все-таки было. Мадлен давно уже не чувствовала ничего подобного в обществе парня.

Официантка стояла у дальнего конца прилавка, беседуя с другим посетителем.

– Так зачем ты записался на занятия к Зипперштейну? – спросила она.

– Из философского интереса. Буквально. Философия сейчас – сплошная теория языка. Сплошная лингвистика. Вот я и подумал, надо попробовать.

– Ты ведь еще и биологию изучаешь?

– На самом деле это основное. Философия – так, побочные дела.

Мадлен сообразила, что никогда не встречалась со студентом, занимающимся естественными науками.

– Ты хочешь быть врачом?

– В данный момент я хочу привлечь внимание официантки.

Леонард несколько раз помахал рукой, но безуспешно. Внезапно он сказал:

– Жарко тут?

Не дожидаясь ответа, он залез в карман джинсов, вытащил голубую бандану, повязал на голове, сделав узел на затылке, и поправил несколькими едва заметными, точными движениями, пока не остался доволен. Мадлен наблюдала за этим с легким чувством разочарования. Банданы у нее ассоциировались с игрой в футбэг, с группой Grateful Dead и с ростками альфальфы, а все эти вещи ей были ни к чему. И все-таки на нее произвели впечатление уже сами размеры Леонарда, сидевшего на стуле рядом. Такой большой, но при этом с мягким – можно сказать, нежным – голосом; от этого у Мадлен возникало странное чувство, словно все происходит в сказке, а она – принцесса, сидящая рядом с добрым великаном.

– Правда, дело в том, что философия меня заинтересовала не в связи с лингвистикой, – сказал Леонард, по-прежнему глядя туда, где стояла официантка. – Меня заинтересовали вечные истины. Как научиться умирать и прочее. А теперь мне скорее хочется узнать: что на самом деле понимается под «умирать»? Что на самом деле понимается под тем, что понимается под «умирать»?

Официантка наконец подошла к ним. Мадлен заказала тарелку творога и кофе. Леонард заказал яблочный пирог и кофе. Когда официантка отошла, он крутанулся на стуле вправо, так что их колени на миг соприкоснулись.

– Как-то ты очень по-женски, – заметил он.

– Что?

– Творог.

– Мне нравится творог.

– Ты что, на диете? На тебя как-то не похоже.

– Зачем тебе это знать?

Тут у Леонарда впервые сделался смущенный вид. Его лицо под полоской банданы покраснело, он крутанулся в другую сторону, отведя глаза.

– Просто любопытно, – ответил он.

В следующую секунду он крутанулся обратно и возобновил прежний разговор:

– Считается, что по-французски Деррида гораздо понятнее. По слухам, на французском он пишет прозрачно.

– Тогда мне, наверное, надо читать его по-французски.

– Ты французский знаешь? – В голосе Леонарда прозвучало восхищение.

– Не особенно хорошо. Флобера могу читать.

Тогда-то Мадлен и совершила большую ошибку. Все шло так хорошо, атмосфера между ними установилась благоприятная; даже погода была на их стороне – когда они закончили есть и, выйдя из столовой, направились обратно в кампус, из-за мартовской мороси им пришлось идти вместе под складным зонтиком Мадлен. Поэтому на нее нахлынуло чувство, как в детстве, когда ее угощали пирожным или десертом, – счастье, в свете своей краткости до того чреватое катастрофой, что она начинала откусывать крохотные кусочки, лишь бы булочка с заварным кремом или эклер как можно дольше не кончались. Так же и сейчас: вместо того чтобы подождать, куда двинется дело, Мадлен решила остановить его ход, оставить немножко на потом, поэтому сказала Леонарду, что ей надо домой, заниматься.

Они не поцеловались на прощание. На это не было и намека. Ссутулившись под зонтиком, Леонард резко сказал: «Пока», – и торопливо зашагал прочь под дождем, нагнув голову. Вернувшись в Наррагансетт, Мадлен легла на кровать и долго лежала, не шевелясь.

Дни до следующей встречи на «Сем. 211» тянулись долго. Мадлен пришла пораньше, заняла место за столом в аудитории рядом с тем, где обычно сидел Леонард. Но он, явившись с опозданием на десять минут, сел на свободный стул рядом с профессором. Во время занятия он ничего не говорил, ни единого разу не взглянул в сторону Мадлен. Лицо его распухло, по одной щеке протянулась цепочка прыщей. Когда семинар кончился, Леонард первым вышел за дверь.

На следующей неделе он вообще пропустил занятие.

Так Мадлен осталась сражаться с семиотикой, с Зипперштейном и его последователями в одиночку.

Теперь они обсуждали «О грамматологии». У Деррида говорилось следующее: «В этом смысле оно является снятием ( Aufhebung ) других видов письма, в особенности письма иероглифического и лейбницевской характеристики, которые ранее были единым жестом подвергнуты критике» [5] Здесь и далее перевод с фр. Н. Автономовой. . Когда на автора находило поэтическое настроение, он говорил: «Однако письмо в его нефонетическом аспекте предает самое жизнь. Оно угрожает одновременно дыханию, духу, истории как отношению духа к самому себе. Оно завершает, парализует, ограничивает их».

Поскольку Деррида утверждал, что язык в силу своей природы разрушает смысл того, распространению чего пытается способствовать, Мадлен размышляла о том, как можно ожидать от нее, чтобы она поняла смысл его утверждений. Возможно, он этого и не ожидал. Потому-то и разработал столько ученых терминов, столько безнадежно запутанных грамматических конструкций. Потому-то и изъяснялся такими предложениями, что на отыскание подлежащего в них уходила минута. (Разве можно вообще разобрать по составу «стихийное самопорождение означаемого внутри Я»?)

Когда после чтения по теории семиотики принимаешься за роман, ощущение такое, будто бежишь с пустыми руками после того, как побегаешь с гантелями. Выходя из аудитории после «Семиотики 211», Мадлен находила убежище в Рокфеллеровской библиотеке, спускалась в подвальное помещение, где полки источали оживляющий запах плесени, и хватала что-нибудь – что угодно, «Обитель радости», «Дэниела Деронду», – лишь бы восстановить нормальное душевное состояние. Как замечательно было читать, когда одно предложение логически вытекало из предыдущего! Какое утонченное чувство вины охватывало ее от сознания собственной испорченности, когда она наслаждалась повествованием! В романе девятнадцатого века Мадлен чувствовала себя в безопасности. Там всегда попадались люди. Они обитали в месте, похожем на мир, где с ними что-то происходило.