Эдвард Кэри - Проглоченный

Мясные консервы.

Галеты.

Бутылки с вином.

Изюм.

Сыр.

Кофе.

Сахар.

Сальные свечи.

Восковые спички.

А в носовой части корабля, в трюме, хранится гарантия моей жизни: бочки с пресной водой.

С этим и впрямь можно жить.

Что еще? О, счастливая находка – вот она! Эта книга. Этот журнал. Этот судовой журнал капитана, обнаруженный мною в темной каюте. Эта скрижаль в моем гробу. Чтобы я мог заполнять пустые страницы и тем сохранять присутствие духа. Здесь, в этом кожаном фолианте, найденном в трюме покинутого судна, я пишу историю своей жизни. Историю своего заточения.

В моем новом доме нет ни одного сухого места. Стены влажные, с потолка капает, дверь отсырела. Мне следует быть предельно аккуратным, чтобы оберегать книгу от всепроникающей сырости. О, сколь часто я поскальзывался на мокром полу – и это весьма опасно, ведь я уже далеко не юнец. Воздух здесь спертый и затхлый. И смрадный. Порой новая волна зловония вторгается внутрь и захлестывает меня. Иногда этот смрад едва уловим, точно шепот, а иногда сшибает, как гром. Но облако смрада постоянно висит в воздухе.

Позвольте представиться: Джузеппе Смердящий. Джузе «Вонючка» Лоренцини. Зловонный Петто. И ежели мне суждено когда-либо обрести свободу – знаю, знаю: это маловероятно, – я убежден, что каким бы мылом я ни отмывал себя, какой бы лавандовой или розмариновой водой ни брызгался, какими бы фланелевыми тряпицами и щеточками ни терся и какого сорта тальком я бы себя ни умащивал, мне ничем и никогда не изгнать этот въевшийся в меня смрад. И пусть я буду свободен, мне не освободиться от зловония этой подводной тюрьмы.

По большей части я обретаюсь в рубке. Это моя величайшая радость. Я пользуюсь личными вещами капитана корабля и держу их все в идеальном порядке. Я даже придумал себе звание: нет, не адмирал или коммодор, но просто капитан Лоренцини. У него, у этого капитана, – две личные каюты. Рубка с рабочим столом и навигационными приборами, а за дверью – капитанская каюта. Капитанская койка привинчена к полу. Вдобавок койка прилажена к двум большим шпинделям, благодаря которым во время плавания по бурному морю она всегда стоит ровно. И лежа на этой койке, даже когда морской монстр ворочается из стороны в сторону, я не теряю чувства устойчивости.

В капитанской каюте осталось имущество ее бывшего обитателя, которое я тщательно исследовал, хотя ему вряд ли бы это понравилось. Нашлось вино капитана, и я его пью понемногу за его доброе здравие. Еще есть чучело совы. Увидев его в первый раз, я так обомлел, что едва не выронил горящую свечу и не устроил на корабле пожар. Теряюсь в догадках, по какой причине капитан вышел в море с издохшей, но сохраненной на память птицей. Моряки иногда берут с собой в море птиц в клетках, ибо если кто на борту заблудившегося в море корабля и может указать на близость земли, так это пернатый член команды, но это же не живая птица, а изделие таксидермиста, чье совиное обличье медленно истлевает, извергая из себя набивку и усыпая пол опилками. Я хоть и не понимаю смысл присутствия совы, но она смотрит пристальным взглядом, от которого мне становится немного не по себе.

У меня есть и другие, куда более важные находки: тюбики с красками разнообразных цветов – многоцветная радуга. Оказывается, капитан писал маслом! Он был, конечно, любителем, о чем можно судить по его картинам, обнаруженным в каюте, и его портрет рыбы скорее смахивает на старика в печали, но меня очень обрадовали краски. Еще я нашел его теодолит, которым можно измерять разве что выпуклость чрева моего морского чудища, и географические и навигационные карты, правда, не имеющие отношения к территориальным просторам рыбомонстра, а еще компас, так что я всегда знаю, каким курсом движется мое плавучее узилище. О, бесполезное знание! Мы бороздим море милю за милей, но у меня нет ни маршрута, ни порта назначения.

А самое главное – есть вот этот фолиант, судовой журнал капитана. Большой, красивый, в кожаном переплете. Лишь несколько страниц в нем заполнены рукой капитана. Я их оставил и изучаю с превеликим интересом. Имя капитана – Харальд Тагтус, у него изумительный почерк, его слова впечатляют, но что они значат, сказать не могу. Он же писал по-датски. А во мне нет ни капли датской крови. И все, чем раньше владел Тагтус, теперь мое. Я – вор.

И в этой большой книге, на ее страницах я пишу историю своей жизни, ибо по большому счету не желаю страдать в одиночку. Я пишу ее для своего сына, ибо я – гордый отец и к тому же недурственный художник. Ежели я буду облагодетельствован судьбой и когда-нибудь мою повесть найдут, а по ее строкам пробегут чужие пальцы, ежели так случится, то, умоляю тебя, спаситель моей книги, прочитай сей рассказ громогласно большому собранию слушателей, всем, кто тебе известен, или воспроизведи его нежным шепотом своей молодой тетушке, покуда она болеет и, вероятно, живет с тобой под одной крышей. Но прошу тебя, о великий спаситель, живущий при свете солнца на земле, сделай милость, хоть ты и далеко от меня: поведай эту историю моему сыну. И сделай все, что в твоих силах, чтобы его найти.

Ибо среди всех моих прочих достижений это я ценю превыше всего.

У меня был сын.

Частенько, сам не зная, что собираюсь сделать, я ловил себя на том, что тереблю в руках часть «Марии» – кусок бимса или поручня, – и тем самым лелеял иллюзию, что обнимаю своего мальчика. Сохранять здравомыслие мне помогает холодящее осознание того, что дерево неодушевленное и неподвижное, что оно лишь безжизненная деревяшка.

Возлюбленный сын мой, где бы ты ни был, держись подальше от океана! Гигантская рыба ищет тебя, я уверен. Если ты сейчас на суше, не опускай в воду даже палец. Не приближайся к морю!

Мой мальчишечка.

Деревянчик.

Я обо всем поведаю в этой книге. В повести о моем сыне.

Условные обозначения:

a. К школе.

b. К рыночной площади.

c. К тюрьме.

d. К церкви.

e. К керамической фабрике.

f. К работному дому (о, только бы туда не попасть!).

1. Окно.

2. Дверь.

3. Рисунок на стене.

4. Табурет.

5. Стол.

6. Ведро.

7. Ночной горшок.

8. Крючки для одежды.

9. Газовая лампа.

10. Кровать.

Объясню, как все это случилось. Место событий. Представьте себе: маленький городок Коллоди, в провинции Лукка, моя родина. Ничего особенного. Центральная площадь с конной статуей посредине. Школа. Церковь. Булочная. Мясная лавка. Тюрьма. Кладбище. Два портных. Разорившаяся керамическая фабрика. Работный дом. Население: семьсот человек или около того.