Стивен Райт - С волками жить

Стол был черен. Телевизор сер. Стены белы. Она полистала «Ярмарку тщеславия» [35] «Vanity Fair» (1913–1936; с 1983) – американский журнал популярной культуры, моды и текущих событий. , тьма украдкою вползала – безмолвная и почтительная горничная. Она встала и побродила по комнате, поглаживая каждую холодную свечу верным «биком». Вернулась на матрас и напряженно вчиталась в страницы «ТВ-гида», рисуя перед собою любимые передачи, старые фильмы. Скарлетт О’Хара была одним из ее самых любимых персонажей. Как и Нора Чарлз. Как и Крысеныш Риццо [36] Нора Чарлз – героиня детективного романа «Худой мужчина» (The Thin Man, 1934) американского писателя Сэмюэла Дэшила Хэмметта (1894–1961) и его многочисленных экранизаций и радиопостановок. Энрико Сальваторе (Крысеныш) Риццо – хромой жулик и сутенер, персонаж романа американского писателя, драматурга и актера Джеймса Лео Херлихая (1927–1993) «Полуночный ковбой» (1965) и его одноименной экранизации (1969) режиссера Джона Шлесинджера (1926–2003), где его сыграл Дастин Хоффман. . Она составила в уме список всех передач, какие посмотрела бы сегодня вечером, если б дали ток. Она так и видела, как сама смотрит эти передачи. Поступление образов было неистощимо. Жизненные знаки ее модулировались мило. Затем прозвучали дверные колокольцы, и она оказалась на ногах, не осознавая, что двинулась с места, предметом дрожащей скульптуры, сердце – как будильник, по всему ее телу вверх и вниз прокатываются покалывающие волны: не уверенная, слышала ли что-то вообще. Она встревоженно оглядела комнату, словно в ней мог находиться кто-то еще, какой-то другой объект, сказавший бы ей, что делать. Затем это произошло опять – мелодичный динь-дон, сломавший ей позу. Она натянула футболку и джинсы, выхватила из-под матраса 44-й и сторожко добралась до переда дома, пальцы легонько пробегали по стенам, как будто она пересекала нестойкие проходы судна. Остановилась в тенях, хорошо в стороне от бледного параллелограмма уличного света, небрежно наброшенного поперек пола без ковра. Сквозь венецианское окно она его видела – мужчину в темноте у ее двери. Подергивается вверх-вниз. Он нажал на кнопку в третий раз, отвернулся осмотреть пустую улицу. На дорожке стояла чужая машина. Лицом он прижался к стеклу. Массивом сплошной неподвижности она не дрогнула.

– Я тебя вижу, – сказал он. – Давай открывай.

Сердце у нее в груди колотилось дикими копытами. Обеими руками она подняла пистолет.

– Я выломаю дверь, сама же знаешь. – Ногти быстро застучали по стеклу. Звук – это царапанье когтей – испугал ее, и она нажала на спуск, подумала, будто нажала на спуск, ничего не случилось, и теперь уже свирепо трясли дверную ручку, а колокольцы звенели без перерыва, и голос звучал у ее головы, угрожая: – Давай же, Латиша, открывай. – Латиша?

Она спрятала пистолет в размокшем мешке мусора в углу и отперла дверь.

Вскинув руки, чтоб обняться, он вошел в дом, ухмыляясь от мысли о том, что удивился, застав ее дома.

– Рис. – Она кратко кивнула, не подпуская его близко мертвым звуком своего голоса.

– Эй, разве так вообще можно?

– Чего тебе?

– Так параноишь. Что с тобой произошло в этих «местьях»? Тот старый хрыч, с кем ты ебешься, тебе мозги засрал?

– Он не старый.

– Давай-ка на него поглядим, выволакивай его, он под кроватью прячется или как?

– Его нет.

– Не ври мне. – Взгляд у него отвелся от нее, через стены, к другим комнатам.

– Ох, ладно, я забыла. Он за углом, «узи» мацает, ждет, чтоб только тебе башку отфигачить.

– Расслабься, я тебе верю. А чего ты, к черту, свет не зажжешь, мы хоть в лицо друг дружке посмотрим или как-то.

– Мне и так нравится, это романтичней, не считаешь?

– Я по тебе соскучился, милаха.

– Прошу тебя, только Элвиса не включай, сегодня-то. У меня голова болит.

– Эй. – Он поднял руки и медленно закружился перед ней. Посмотрел на нее, пожал плечами. Таков был его способ показать: я чист, я невинен. Не виновен ни в чем. В правой руке его знакомая мятая спортивная сумка держала в себе шану и аптеку.

– Как ты меня нашел?

– Все улицы соединяются, детка, просто по ним едешь.

– Ты вроде какой-то другой стал. – Вообще-то нет, но она забыла, как во всей полноте действует его присутствие. Глядя на него, она полностью онемела.

– Знаю, я просто все лучше и лучше. – Он заметил, какое у нее лицо, и рассмеялся, вновь пожимая плечами. – Так мне говорят.

– Что есть?

– Ну, есть вот это… – он приподнял сумку, – …и вот это, – показывая пальцем с невероятно длинным ногтем на свою промежность.

Она двинулась к нему без единого слова, будто кто-то делал вид, что ходит во сне, упала перед ним на колени и расстегнула ему штаны, стащила их ему до носков, все это время не сводя взгляда с глубины его глаз, но ничего не выдавая взамен, – так, знала она, ему и нравится.

– Что это? – спросила она. Мошонка его была туго обмотана куском белого шнурка так, что связанные яйца, распирая натянутую и обритую кожу, напоминали доли-близнецы нелепого миниатюрного мозга.

– Когда постучу тебе по голове, дернешь за веревочку.

– Сильно?

Он раздраженно глянул поверх ее головы.

– Будто свет включаешь.

– А больно не будет?

– Вот и поглядим.

Немного погодя он ей сказал, что можно прекратить.

– Это как играть с мокрой резиновой сосиской, – пожаловалась она. В такой ситуации ничего нового, кроме веревочки. – А можно все равно подергать?

Дернула, и он отозвался:

– Бип-бип.

Затем Рис расстегнул свою спортивную сумку и показал ей громадные горсти заряженных пузырьков.

– Даешь вечеринку, – провозгласила она.

Позднее (что б это ни значило применительно к точке, затерявшейся среди извергающихся туманностей времени) он растолковал, что шнурок – приспособление, напоминающее ему об этости его тела. Люди больше не сознают действительностей плоти. А если личность, будь она мужской или будь она женской, поддерживает недостаточно активный симбиоз с жизненно важными органами тела, то такое тело станет подвержено вмешательству чужих. Его займут чужие из правительства. Стало быть, простые инструменты, вроде веревочки и различных контролируемых веществ, необходимы для того, чтобы не закрывались важные каналы к твоей биологической основе.

– Да, – сказала она. – Я в это верю.

На лице его возникали новые блики. Да, теперь она видела ясно, переживала все таким, как оно было.

– У тебя симпотные уши, – сказала она.

Рука его потянулась к ней, каждый волосок – отдельный индивид, особо вложенный в яркую кожицу, чтобы ей приятно было смотреть.

Некогда она уже повелась на него, потому что, обшаривая невинность его лица, засвидетельствовала осуществление его третьего глаза в должно зацентрованном положении у него на лбу – и ее околдовало. То был глаз, что станет ею повелевать. Они познакомились в Институте искусств, и сорок минут спустя он уже шворил ее в лифте, намеренно остановленном между этажами (греки и импрессионизм). Ему нравилось искусство, и музей был хорошим, безопасным местом для сделок. Любил он футбол, историю Америки и ширево. Лицо у него выглядело здорово, особенно на фоне Рембрандтов. И вот они немного потрахались, а потом принялись трахаться с другими людьми. Его веснушчатая кожа – как хлопья корицы, плавающие в молоке в убаюкивающем свете на исходе дня на Милл-стрит, под самыми некрашеными свесами крыши на обрюзгшей кровати, где она начала отговариваться болезнью, покуда ей не позвонили из больницы. К тому времени, наскучив учебой, Рис беззаботно дрейфовал к улице, Латиша тащилась следом. Сбывала она из своей машины на перекрестке возле библиотеки собственной избранной клиентуре друзей или друзей друзей, или посторонних, утверждающих, что они знакомые давнишних друзей. У него паранойя упрочивалась, он спал со «смитом-и-вессоном» в руке; однажды ночью, защищая его от нападения во сне, пистолет выстрелил, лишь на несколько дюймов промахнувшись мимо ее столь же попутавшей головы и проделав незаштукатуриваемую дыру как в стене, так и в отношениях. Она ушла. Жила с разными. Делала то, что нужно. Заметила подозрительные язвочки у себя на теле. Волновалась из-за СПИДа то и дело. Язвочки пришли и ушли. Мистер Компакт был одним из тех образчиков современного парнейшества, что получше.