Анне Провост - Падение

Кошки приблизились бесшумно, задрав хвосты. Они обходили миску со всех сторон и маленькими глоточками, как благовоспитанные дамы, отхлебывали варево, в котором плавали куски мяса. Не задерживаясь, сестра Беата нырнула в прохладу монастыря. Я встал и, как удирающая из курятника курица, прошмыгнул мимо двери. Кошки не обратили на меня внимания. Они заглатывали еду, их тела ходили ходуном. Я прошел мимо аптекарского огорода и надгробных плит у монастырской стены.

Труднее всего оказалось миновать четырех гусей в загоне. Завидев меня, они всполошились, загоготали и не унимались, пока я не достиг небольшого пруда среди травы. Я стянул футболку и развязал шнурки кроссовок.

Ноги заскользили по теплой грязи. Я вошел в воду, пробираясь сквозь длинные стебли дикого ириса и мохнатый камыш. Корневища не давали глубоко погрузиться в ил. Вода была теплая, прохладу я ощутил только зайдя по пояс. Вдоль ног всплывали пузыри воздуха, вынося на поверхность черный осадок.

Я немного расслабился. То, что нужно! Куда лучше душа. Куда лучше этого постылого дома с этим дурацким садом. Вот теперь бы они мне позавидовали – столичные друзья со своим барбекю…

Я втянул носом запах гниющих растений. Когда я стоял неподвижно, по воде ко мне скользили голубые стрекозы-стрелки. Ветра почти не было, но по пруду иногда пробегала рябь. Воздух гудел от насекомых.

Я уже обсох и обулся, как вдруг со двора донеслись голоса. Разглядеть отсюда я ничего не мог, но опять проходить мимо гусей опасался и решил подождать. Я лег на траву, растянулся на животе и почувствовал, как подсыхающая грязь стягивает кожу на ногах.

Мимо пробежал кот, напугав меня до смерти. Я кубарем откатился в сторону, под куст, – и слава богу, потому что за котом последовали чьи-то шаги, и девичий голос прокричал: «Come here, love!» [1] Сюда, мой хороший! (англ.) Тогда-то я и увидел Кейтлин после долгого перерыва.

Я посчитал: последний раз мы играли вместе восемь лет назад. Ее походка казалась смутно знакомой, но профиль я уловил лишь краем глаза – недостаточно, чтобы узнать. Соломенная шляпа скрывала ее волосы и затеняла лицо. Я видел только, как дергается ее подбородок при каждом «Come here!» .

Кейтлин поймала кота и исчезла. Чуть позже до меня опять донесся ее голос, на этот раз издалека, кажется, со стороны огорода. Я все лежал как парализованный. Обрывки воспоминаний никак не складывались в одну картину. Чаще всего перед глазами всплывали большие прохладные подвалы и песни, которые мы там распевали, – не потому что любили петь, а чтобы услышать, как наши голоса эхом отскакивают от голых беленых стен.

Мне хотелось увидеть больше. Я подкрался к монастырю с северной стороны, куда удалилась Кейтлин, и, пригнувшись, подошел к окнам, за которыми мне почудилось движение. Из-за жары ставни были закрыты, но окна распахнуты внутрь, и можно было незаметно туда заглянуть. Я знал, где я: в этом крыле располагалась вытянутая в длину большая трапезная. Мать рассказывала, что там когда-то, тихо перешептываясь, трапезничали десятки, а может, и сотни монашек. Но на моей памяти столы всегда были сдвинуты к стенам, а стулья составлены друг на друга. Посредине оставалось огромное пустое пространство, и солнечные лучи полосками падали на пол сквозь щели в ставнях.

Рядом с высоким напольным зеркалом стоял большой молчащий магнитофон, а перед ним – Кейтлин. Плечи ее были приподняты, руки странно изогнуты, словно ее сковал паралич. Левая щиколотка была обмотана эластичным бинтом. Кот фамильярно потыкал в него носом и пошел дальше; его, похоже, не смущала странная поза Кейтлин.

Теперь я мог рассмотреть ее лицо. Кое-что в нем было мне знакомо: темные брови, небольшой рот и совсем уж маленький подбородок.

Оцепенение продлилось недолго. Кейтлин рывком подняла руку, очертила в воздухе круг и тут же повторила движение другой рукой.

Вот это да! Я лишь через несколько секунд понял: она танцует.

Танцевала она без музыки. Слышалось лишь мягкое шлепанье босых ног по деревянному полу и тяжелое дыхание.

Кейтлин все время держалась спиной к зеркалу, лишь пару раз к нему повернулась. Глаза ее были закрыты, хмурое лицо время от времени искажала судорожная гримаса. Она натыкалась на невидимые стены, сжималась от воображаемой боли и вновь выпрямлялась. Несколько раз она падала на пол – резко, плашмя, словно прижимая его к себе.

Какие-то движения были похожи на пируэты классического балета, но более смазанные, ведь она танцевала босиком. Вращение сменялось странным покачиванием на прямых, широко расставленных ногах, это напоминало маятник, и я почти слышал тиканье. Завораживающее зрелище. Ее сухощавое тело с отчетливо видными мышцами было поразительно красиво в движении.

Но этот танец явно не предназначался для посторонних глаз. Мне стало стыдно.

Стыд и погнал меня прочь. Я продрался сквозь низкие кусты, чтобы миновать гусей и монастырский двор, и, добравшись до разрушенной стены, перелез через нее. На дороге никого не было. Асфальт плавился на солнце, в сухой траве стрекотали сверчки. Посмотрел на ноги: кое-где содрана кожа, а в левой икре торчит шип ежевики. Я вытащил его; из маленькой синеватой ранки вытекло неожиданно много крови.

ОСТАТОК ДНЯ я провел в мастерской, которую дед окрестил кузней. Солнце накалило покрытую гофролистом крышу, и внутри стояло такое кошмарное пекло, что трудно было дышать. Здесь пахло дедом, прошлым, старыми автомобилями, которые дед починял, пока я сидел рядом. На стене висели инструменты и приспособления, которыми он пользовался много лет: ручные дрели, грабли, лопаты, пилы, велосипедные запчасти, плоскогубцы и другие штуки, чьих названий я не знал и чье назначение толком не представлял.

Я стоял и смотрел на все это, крутя в руках ключ от навесного замка на двери. Еще ни разу я не заходил сюда без деда. Теперь, когда он умер, я мог трогать что угодно. Под видавшим виды верстаком стоял металлический ящик, тоже с навесным замком. Я отпер его и вынул из ящика дедову бензопилу, еще довольно новую.

Пила была здоровенная. Левой рукой я ухватил ее за переднюю рукоятку, правой – за заднюю. Я потянул за лезвие; в топливном баке заплескался бензин. Цепь блестела. Твердые черные заклепки между зубцами пахли смолой и маслом. Сколько часов я провел, наблюдая, как дед работает пилой, как она возбужденно взвизгивает, прикасаясь к дереву, как на траве вырастают остроконечные светло-коричневые башенки из пахучей древесной пыли и рассыпаются при первом дуновении ветра! Мне полагалось держаться от пилы подальше, метрах в трех по крайней мере, и когда дед делал перерыв и шел на кухню выпить газировки, то следил за мной через окно.