Элиф Шафак - Стамбульский бастард

– Я не имею права вмешиваться. Роуз – ее мать.

– Ой, беда! И это мать? – расхохотался Дикран Стамбулян; для столь крупного мужчины у него был неестественно визгливый смех, обычно он за этим следил и сдерживался, но сейчас слишком волновался. – И что же эта невинная овечка скажет друзьям, когда вырастет? Мой отец – Барсам Чахмахчян, мой двоюродный дедушка – Дикран Стамбулян, его отец – Варвант Истанбулян, меня зовут Армануш Чахмахчян, в моей семье все фамилии заканчивались на «ян», все мои предки пережили геноцид, а всю их родню, как скот, вырезали турки в тысяча девятьсот пятнадцатом году, но мне промыли мозги и научили отрицать геноцид, потому что меня воспитывал некий турок по имени Мустафа. Смешно, да?.. – Дикран Стамбулян замолчал и внимательно посмотрел на племянника, чтобы понять, произвели ли его слова должное действие; Барсам словно окаменел. – Давай, Барсам, – продолжал дядя Дикрам громким голосом, – сегодня же лети в Тусон и останови этот фарс, пока еще не поздно. Поговори с женой.

– Бывшей женой, – поправила его тетушка Зарухи и взяла кусочек бурмы. – Ох, нельзя мне это есть, столько сахара. Столько калорий! Мама, почему бы тебе не попробовать класть искусственные заменители сахара?

– Потому что на моей кухне нет места ничему искусственному, – ответила Шушан Чахмахчян. – Ешь от души, пока молодая, вот состаришься, тогда и будет диабет, всему свое время.

– Да, ты права, я, пожалуй, еще не вышла из сахарного возраста, – подмигнула матери тетушка Зарухи, но решилась съесть только часть, оставив половинку на своей тарелке. Жуя, она обратилась к брату: – А что, вообще, Роуз делает в Аризоне?

– Она нашла там работу, – равнодушным голосом сказал Барсам.

– Да уж, тоже мне работа! – фыркнула тетушка Варсениг и постучала по горбинке своего носа. – Что она себе вообразила! Энчилады начиняет, словно у нее ни гроша нету. Знаете, она это специально. Она хочет выставить нас виноватыми перед всем светом, чтобы думали, будто мы не даем ей денег на ребенка. Доблестная мать-одиночка сражается наперекор всему. Вот роль, которую она пытается играть.

– С Армануш все будет в порядке, – пробормотал Барсам, стараясь, чтобы голос звучал не слишком безнадежно. – Роуз осталась в Аризоне, потому что собирается вернуться в колледж. Работа в студенческом клубе – это так, временная халтура. На самом деле она планирует стать учительницей, быть с детьми. В этом нет ничего плохого. Если она сама в порядке и об Армануш заботится, пускай встречается с кем хочет.

– С одной стороны, ты прав, а с другой – нет, – заговорила тетушка Сурпун, с ногами устроившись на стуле, и в глазах у нее вдруг появилось что-то жесткое и циничное. – Если бы мы жили в идеальном мире, ты мог бы сказать: да, это ее жизнь, нас она никак не касается. Да, если историческая память, наследие предков для тебя – пустой звук. Если ты живешь одним днем, тогда, конечно, можешь утверждать так. Но ты ведь знаешь, что прошлое живет в настоящем, а наши предки – в наших детях. Пока у Роуз остается твоя дочь, ты имеешь полное право вмешиваться в ее жизнь. Особенно, если она заводит роман с турком.

Не будучи искушенной в философских беседах и предпочитая простую житейскую мудрость интеллектуальным доводам, тетушка Варсениг вставила:

– Барсам, милый, ты можешь показать мне какого-нибудь турка, который говорил бы по-армянски? – Вместо ответа он искоса взглянул на старшую сестру, и, кивнув, она продолжила: – А сколько турок когда-либо выучили армянский? Ни одного! Почему наши матери учили их язык, а не наоборот? Разве не ясно, кто над кем доминировал? Из Средней Азии пришла только горстка турок, ведь так? И вдруг в мгновение ока они оказались повсюду. А куда делись миллионы армян, которые там жили раньше? Смешались с завоевателями. Зверски убиты! Осиротели! Депортированы! И ты хочешь отдать свою дочь, свою плоть и кровь тем, из-за кого нас осталось так мало, виновникам наших горестей? Месроп Маштоц [2]   Месроп Маштоц (361/362–440) – основоположник армянской письменности и литературы. в гробу перевернется!

Барсам молча покачал головой.

Понимая, что племяннику несладко, дядя Дикран решил разрядить обстановку и рассказать анекдот:

– Араб приходит к парикмахеру. Парикмахер его стрижет, араб хочет заплатить, а парикмахер не берет деньги. «Никак не могу, – говорит, – это общественно полезная деятельность». Араб приятно удивлен и уходит. Наутро парикмахер отпирает свою лавку и обнаруживает под дверью благодарственную открытку и корзинку фиников… – (Одна из спавших на диване близняшек заерзала, почти захныкала, но так и не проснулась.) – На следующий день к этому же парикмахеру приходит турок. Парикмахер его стрижет, турок хочет заплатить, а парикмахер не берет деньги. «Никак не могу, – говорит, – это общественно полезная деятельность». Турок приятно удивлен и уходит. Наутро парикмахер отпирает свою лавку и обнаруживает под дверью благодарственную открытку и коробку лукума… – (Разбуженная ерзаньем сестры, заплакала вторая близняшка, и тетушка Варсениг бросилась к ней и успокоила одним легким прикосновением.) – На следующий день к этому парикмахеру приходит армянин. Парикмахер его стрижет, армянин хочет заплатить, а парикмахер не берет деньги. «Никак не могу, – говорит, – это общественно полезная деятельность». Армянин приятно удивлен и уходит. Наутро парикмахер отпирает свою лавку, и, как вы думаете, что же он обнаруживает?

– Сверток с бурмой? – предположил Кеворк.

– Нет, дюжину армян, выстроившихся в ожидании бесплатной стрижки.

– Ты намекаешь на то, что мы нация крохоборов? – спросил Кеворк.

– Нет, невежественный юноша, я просто хочу сказать, что мы, армяне, друг о друге заботимся и, если находим что-то хорошее, сразу делимся с родственниками. Именно этот коллективный дух и помог армянскому народу выжить.

– Да, но еще ведь говорят, стоит сойтись двум армянам, как они делятся на три церкви, – не отступал кузен Кеворк.

Дикран Стамбулян что-то проворчал по-армянски. Он всегда переходил на армянский, когда пытался вразумить молодежь, но в этот раз ничего у него не вышло.

Кеворк понимал только разговорный армянский, но никак не литературный язык, поэтому нервно захихикал, может быть, даже слишком нервно, чтобы никто не заметил, что он перевел только первую половину предложения.

– Не зли мальчика, – приподняв одну бровь, сказала бабушка по-турецки, как делала всегда, когда хотела, чтобы ее поняло только старшее поколение.

Услышав ее, дядя Дикран вздохнул, как мальчик, которого отчитала мать, и стал искать утешения в тарелке.

Воцарилась тишина. На улице только что зажегся фонарь, и в его сонном свете комната вдруг наполнилась сиянием. Все словно светилось изнутри, и люди, и вещи: трое мужчин, три поколения женщин, устилавшие пол коврики, старинное серебро в буфете, самовар на серванте, кассета с фильмом «Цвет граната» [3]   «Цвет граната» – фильм об армянском поэте XVIII в. Саят-Нове, снятый в 1968 г. на киностудии «Арменфильм». в видеомагнитофоне, множество картин, икона святой Анны и плакат с изображением горы Арарат, увенчанной снежной шапкой. Казалось, с ними вместе здесь замерли призраки прошлого.