Брендон Тейлор - Настоящая жизнь

Уоллас растянул губы в самой дружелюбной улыбке.

– Вы, наверно, классно повеселились.

– Эмма с Томом тоже приходили. Мы перекусили у бассейна, а потом сводили собак в парк, на собачью площадку. Глазастик так вымахала, – у Винсента на лбу снова вздулась жила. Уоллас представил, как нажимает на нее большим пальцем и давит, давит. Вместо ответа он неопределенно хмыкнул, что должно было означать: «О, ну надо же» .

– А кстати, где Эмма и Том? Я думал, они скоро подтянутся, – встрял Ингве.

– Они купают Глазастика.

– Можно подумать, помыть собаку такое уж долгое дело, – раздраженно буркнул Ингве.

– Ну, знаешь, всяко бывает, – рассмеялся Винсент и выжидательно глянул на Уолласа. Уоллас не то чтобы считал себя интеллектуалом, но определенно полагал, что он выше шуток про собачье дерьмо, а потому просто откашлялся. Винсент забарабанил пальцами по столу. – Нет, Уоллас, правда, так чем же ты все это время был занят? Или, может, ты у нас слишком важная птица, чтобы тусоваться с друзьями?

Замечание было откровенно глупое. Даже Ингве округлил глаза. Уоллас хмыкнул и напустил на себя задумчивый вид, ожидая, пока уляжется раздражение от этого оскорбительного выпада. Винсент терпеливо ждал ответа. В темных стеклах его очков отражались сгрудившиеся у соседнего столика футболисты. Их белые футболки словно светились в темноте, белые прямоугольники наслаивались друг на друга на черном фоне, напоминая какую-то картину послевоенного периода.

– Во-первых, я работал, – наконец нашелся Уоллас. – Собственно, и во-вторых, и в-третьих, тоже.

– Мученики нам по вкусу, – отозвался Винсент. – Полагаю, именно об этом мы сегодня и будем говорить. О Пресвятой Лаборатории.

– Ну, мы же не все время о ней говорим, – возразил Ингве, и Уоллас, несмотря на то что это был камешек и в его огород, не смог удержаться от смеха. Винсент был прав: они действительно постоянно говорили о жизни лаборатории. С чего бы ни началась беседа, в итоге все неизменно сводилось к: «Не поверите, что на днях со мной было. Провожу я хроматографию и не успеваю еще закончить последнюю промывку, как происходит элюция»; или: «Представляете, у нас кто-то не разложил по местам посуду, и догадайтесь, кому в результате пришлось проторчать четыре часа возле стерилизатора? Не понимаю, неужели так трудно вернуть пипетку туда, откуда ты ее взял? Ходят всякие, берут, что вздумается, а на место никогда не кладут». Уоллас мог понять, отчего Винсент так бесится. Он переехал сюда, к Коулу, когда все они учились на втором курсе аспирантуры, и догадался устроить приветственную вечеринку именно в ту неделю, когда им должны были выставить отметки за экзамены. В итоге вместо того, чтобы накачиваться дешевым пивом и петь дифирамбы мебели, все сидели по углам и шепотом обсуждали вопрос номер 610, в котором таился подвох, и вопрос номер 508 об изменении стандартной свободной энергии в различных осмотических условиях. Чтобы ответить на него, Уолласу пришлось пять листов исписать вычислениями, которыми он не занимался с университетских времен. Елку Винсент наряжал в одиночку, потому что гости его весь вечер только ныли и психовали. Уоллас искренне ему сочувствовал. Однако о лаборатории они говорили чисто машинально, это был рефлекс – пока обсуждаешь науку, о других проблемах вроде как можно не думать. Аспирантура словно уничтожила тех людей, которыми они были до того, как сюда приехали.

По крайней мере, для Уолласа смысл разговоров о лаборатории заключался именно в этом. Однако этим летом у него вдруг появилось чувство, которое никогда не посещало его раньше: чувство, что он хочет большего. Он не был здесь счастлив, и впервые в жизни ему не казалось, что его несчастье – нечто неизбежное. Порой его накрывало желанием поддаться порыву и вынырнуть из привычной жизни аспиранта в огромный непредсказуемый мир. Но он этого не делал из страха, что в будущем может пожалеть о своем решении.

– Я и сам работаю, но я ведь не болтаю о своей работе постоянно. Потому что знаю, что вам скучно будет это слушать, – заявил Винсент.

– Это потому, что у тебя просто должность , а у нас… В общем, для нас это нечто иное, – возразил Ингве.

– А я считаю, вы все время говорите о работе, потому что больше вам гордиться нечем, – парировал Винсент. Уоллас присвистнул. Футболисты за соседним столиком загомонили громче. Время от времени с их стороны доносились отрывистые выкрики – не поймешь, радостные или сердитые. Теперь все они склонились над телефоном, на экране которого транслировался какой-то матч. Периодически между телами образовывался просвет, и тогда Уолласу на секунду становилось видно светящийся в темноте экран, который тут же снова заслоняла чья-нибудь спина.

– В жизни есть вещи более важные, чем учебные программы и научные проекты, – продолжал Винсент. У озера опять зашумели, раздались веселые выкрики. Уоллас перевел взгляд на лежащие на воде темные тени от прибрежных камней. На подходящих к берегу яхтах играла какая-то музыка, но до них она доносилась лишь в виде отрывочных звуков и шороха, как бывает, когда настраиваешь радиоприемник.

– А я вот в этом не уверен, Винсент, – сказал Уоллас. И Ингве хмыкнул в знак согласия. У Уолласа, однако, были большие сомнения относительно того, что их с Ингве мнения по этому вопросу полностью совпадали. Да и как такое могло быть? Отец Ингве был хирургом, мать преподавала историю в гуманитарном колледже. Ингве всю жизнь прожил в мире учебных программ и научных проектов. Для Уолласа же утверждение, что ничего важнее учебных программ и научных проектов в жизни нет, означало, что, потеряв все это, он попросту не выживет. Уолласу вдруг подумалось, что, пожалуй, он был с Винсентом слишком резок. Он повернулся к тому, чтобы извиниться, но тут вдалеке показались Коул и Миллер. Обыкновенно бледная, кожа на внутренней поверхности бедер Миллера ярко алела. Тут она была куда нежнее и чувствительнее, чем на всех остальных частях тела. Похоже, эти шорты были Миллеру коротки. Застежки его спасательного жилета позвякивали на ходу. Коул шагал быстро, энергично и слегка вразвалочку, словно жизнерадостный щенок. В руках они с Миллером держали пакеты с попкорном и большой пластиковый контейнер. В нем оказались начос в тягучем сырном соусе, щедро сдобренном халапеньо. Миллер, отдуваясь, подсел к столу. Еще они купили тако, и Ингве, заерзав в предвкушении, тут же потянулся к одной из лепешек.

– О да, – забормотал он. – Да-да-да. Вот это вы молодцы, ребята.

– Я думал, ты не голодный, – сказал Миллер.

– Когда это я такое говорил?

Коул вручил Винсенту маленький стаканчик ванильного мороженого. Они снова поцеловались. Уоллас отвернулся, сцена показалась ему слишком интимной.