Сару Брайерли - Долгая дорога домой

Состав был длинный, обыскать предстояло немало. Иногда я снова сладко засыпал.

И, видимо, в какой-то момент меня сморило надолго. Когда я проснулся, уже наступило утро, солнце вовсю светило мне прямо в глаза. И по тряске я понял, что поезд едет, слышался мерный перестук колес.

Я вскочил. В вагоне по-прежнему никого не было, за зарешеченным окном быстро проносился пейзаж. Брата нигде не было. И никто меня не разбудил – маленького мальчика, в одиночестве спящего в движущемся поезде. Вагоны третьего класса между собой никак не сообщались, чтобы попасть в свой, пассажиры входили и выходили через двери в начале и конце вагона. Я бросился в хвост и попробовал открыть двери с обеих сторон, но обе оказались заперты или, во всяком случае, не поддались. Побежал в другой конец – и там заперто!

До сих пор помню, как душа в пятки ушла, когда я понял, что оказался в ловушке. Бессилие, нервное возбуждение, неверие – я чувствовал все разом. Не могу сказать, что именно я стал тогда делать: кричать, колотить по окнам, плакать, ругаться. Я потерял голову, сердце колотилось как бешеное. Не мог даже прочесть никаких надписей в вагоне, чтобы понять, куда еду или хотя бы как из него выйти. Я метался по вагону, оглядывая все полки в надежде, что там спит еще хоть кто-то. Я был один. Но продолжал бегать туда-сюда, выкрикивая имя брата, умоляя прийти и забрать меня. Звал маму и Каллу, но тщетно. Никто не пришел, и поезд не остановился.

Я потерялся.

И стал оседать от осознания ужаса происходящего, пока наконец не свернулся клубочком. Еще долго я то начинал плакать, то затихал в оцепенении.

Спустя несколько часов бесплодной беготни по вагону я забрался на сиденье у окна – не узнаю ли пейзаж? Виды были похожи на привычные мне д о ма, но глазу не за что было зацепиться. Я не знал, куда направляюсь, но досюда еще явно никогда не добирался. Дом уже остался далеко позади.

Я впал в какое-то подобие забытья – видимо, психика не выдерживала нагрузки и уже не справлялась. Я хныкал и спал, иногда вглядывался в окна. Есть было нечего, но можно было попить из-под крана в грязных туалетных кабинках в хвосте вагона – того рода, в которых при открытии заслонки все содержимое смывается прямо на пути.

В какой-то момент я проснулся и понял, что состав стоит, мы подъехали к станции. Тут я приободрился – можно же привлечь чье-нибудь внимание на платформе. Но там было ни зги не видно. Входные двери открыть так и не получилось. Я молотил по ним кулаками и кричал, кричал, а поезд дал гудок и тронулся.

В конце концов я окончательно выбился из сил. Невозможно все время пребывать в состоянии паники и ужаса перед неопределенностью, и оно отступило. С тех пор, как мне кажется, я понял, почему мы плачем: тело пытается справиться с тем, перед чем пасуют разум и сердце. Это и стало результатом моих рыданий – я пропустил через себя все эмоции и от этого даже почувствовал себя лучше. Меня сморила усталость, и я то и дело проваливался в беспокойный сон. Оглядываясь назад, я заново переживаю то жуткое чувство, похожее на ночной кошмар: будто попал в западню, остался один-одинешенек, не знаю, где я и куда еду. Помню отдельные эпизоды: вот я у окна, поджилки дрожат; вот свернулся калачиком, поминутно забываюсь тревожным сном. Думаю, поезд где-то останавливался, но двери все равно не открывались, и никто меня не видел.

Впрочем, чем дальше, тем больше во мне просыпалась сметливость, зародившаяся в городских вылазках с братьями. Решил: раз мне не выбраться, дождусь, пока кто-нибудь меня выпустит, а там разберусь, как вернуться домой. Буду поступать, как братья. Они не появлялись дома по нескольку дней, значит, и я смогу. Показали же они мне, как найти ночлег, да я и сам мог о себе позаботиться, раздобыть еду и выпросить немного денег.

А раз поезд меня от дома увез, он же сможет и привезти обратно. Я уселся и стал смотреть в окно, стараясь ни о чем, кроме проплывающих пейзажей, не думать. Поглядим, что из этого выйдет.

Пейзаж, между тем, менялся: столько зелени я сроду не видел. Тучные поля, высокие деревья без веток, но с огромными пучками длинных листьев на верхушках. Когда из-за облаков выглядывало солнце, все озарялось сочно-зеленым светом. Я смотрел на обезьян, скачущих вдоль путей по зарослям подлеска, и птиц с оперением дивной красоты. Повсюду виднелась вода: в реках, озерах, прудах и на полях. Я будто попал на другую планету. Даже люди казались немного чудными.

Постепенно поезд стал чаще заходить в разные городки, и я видел, как играют у путей дети, пока их матери готовят или стирают на ступенях крыльца. Казалось, никто не замечает одинокого ребенка в окне проезжающего поезда. Города становились крупнее и попадались чаще, поля пропали – обширных пустых пространств теперь не было, только все больше и больше домов, выстроившихся длинными рядами, а еще дорог, машин и рикш. Здания становились выше – и намного выше тех, что я видел в своем городе. Вокруг тянулись вереницы машин и грузовиков, а еще составов на других путях, но главное – всюду были люди, великое множество, больше, чем я когда-либо видел, больше, чем мог представить живущими в одном месте.

Поезд стал сбавлять ход, и стало ясно, что он приближается к какой-то станции. Неужели путешествие подходило к концу? Поезд все замедлялся, пока не стал плестись с черепашьей скоростью, потом дал протяжный гудок и наконец остановился. Во все глаза я смотрел в окно на толпящихся на перроне людей, снующих по нему с багажом в руках. Толпа заполонила станцию, сотни, если не тысячи людей сгрудились у поезда, когда вдруг кто-то открыл одну из дверей моего вагона. Ни секунды не раздумывая, я бросился по проходу и выскочил на платформу. Свобода!

Только когда приемные родители в Хобарте указали этот город на карте, я узнал название места, куда приехал. Даже если мне бы кто-нибудь объяснил это раньше, название ни о чем бы мне не говорило – я его никогда не слышал. А прибыл я в Калькутту – разраставшийся невиданными темпами мегаполис, известный перенаселенностью, загазованностью и чудовищной бедностью, один из самых безжалостных и опасных городов в мире.

Я был бос, а одет лишь в пару замызганных черных шорт и белую рубашку без нескольких пуговиц и с короткими рукавами. Кроме этой одежды, у меня не было буквально ничего. Ни денег, ни еды, ни документов. Я немного проголодался, но это состояние было привычным, так что голод особого беспокойства не доставлял. А вот помощь бы не помешала.

Я, конечно, обрадовался свободе от вагонного заточения, но от напирающей толпы на огромной станции не на шутку струхнул. С дикими глазами я озирался вокруг в надежде увидеть продирающегося сквозь вокзальную сутолоку Гудду, спешащего мне на помощь, будто он мог приехать тем же поездом. Но знакомых лиц не было. Я оторопел, понятия не имея, куда идти и что делать, только инстинктивно уворачивался от людей.