Дженнифер Робсон - Платье королевы

– Катрин вчера сообщила мне, что вы эмигрируете в Англию, и попросила составить для вас рекомендательное письмо. Разумеется, я с удовольствием исполнил просьбу, поскольку многие из моих последних творений украшены вашими руками. По крайней мере, так говорил мне месье Ребе.

– Это верно, месье Диор, но я не хотела бы вас затруднять, и…

– Также я написал, куда вы можете попробовать устроиться в Лондоне. Там немного вышивальных мастерских, поэтому я предлагаю вам обратиться к самим модельерам. Среди них особенно рекомендую месье Нормана Хартнелла. На мой взгляд, его вышивальщицы делают исключительно изысканные работы. Прошу, примите это вместе с моими искренними пожеланиями удачи. – С этими словами Диор протянул Мириам конверт, еще раз пожал ей руку и удалился.

Как только он ушел, Мириам повернулась к подруге.

– Зачем? Я бы тебя никогда не попросила…

– Я знаю, поверь. И все же хочу помочь. Мы обе понимаем, что имя Тиана откроет для тебя много дверей. Обещай, что, если у тебя возникнут трудности, ты дашь мне знать.

– Обещаю.

Тогда Мириам не заметила, что содержимое конверта тяжелее двух листов бумаги. Они с Катрин обнялись и попрощались, Мириам вернулась домой, чтобы упаковать еще некоторые вещи, и лишь тогда обнаружила в конверте деньги от месье Диора – пять двадцатифунтовых английских банкнот. Теперь они зашиты в подкладку ее пальто – страховка на черный день.

Мириам открыла глаза и постояла на месте, осматривая гостиничный номер. Здесь было чище, чем она ожидала. Впрочем, в тусклом свете единственной лампочки, свисающей с потолка, многого не разглядишь. Одно окно, довольно маленькое, выходящее на пожарную лестницу. Справа у стены узкая кровать: покрывало в нескольких местах заштопано, подушка явно истончилась. Рядом с кроватью – шкаф с зеркалом на дверце. В дальнем углу – умывальник, на краю которого свернутое полотенце. Слева небольшой стол и стул.

Мириам шагнула вперед и включила лампу, стоявшую на столе. Ничего не произошло. Лампочка перегорела.

За спиной раздался стук.

– Мисс Дассен, вы там?

– Да, входите, пожалуйста.

Поставив утюг на стол, портье попытался установить гладильную доску, но ее устройство, очевидно, было для него загадкой.

– Не беспокойтесь, я справлюсь сама, – сказала Мириам.

– Извините. В комнате только одна розетка, вот здесь, у стола. Сначала придется отключить лампу.

Она кивнула. О перегоревшей лампочке, пожалуй, лучше спросить завтра. Сегодня портье и так сделал немало.

– Большое спасибо. Вернуть вам доску и утюг, когда я закончу?

– Не стоит. Горничная заберет их у вас через пару дней. Если понадобится, то придет кто-нибудь из прачечной.

– Вы очень добры, – произнесла Мириам, надеясь, что портье не будет настаивать на чаевых. Она пожала ему руку и улыбнулась, глядя в глаза.

– Ничего страшного, – добродушно сказал он, поняв намек. (Возможно, в Англии и вовсе не принято давать на чай? Нужно справиться об этом в путеводителе.) – Спокойной ночи.

Портье вышел из комнаты. Мириам заперла дверь, затем дождалась, пока стихнут его шаги, и впервые за день вздохнула с облегчением. Наконец одна. Наконец ее не окружают незнакомцы, не нужно с натугой вспоминать слова, которые рыболовными крючками цеплялись за самое дно памяти. Наконец можно отдохнуть от привычки сглаживать каждую фразу и делать голос мягче, чтобы не навлечь беду.

Перво-наперво – дело. Мириам поставила гладильную доску у стола и включила утюг. Пока тот нагревался, она положила на кровать один из двух чемоданов, вынула из него свой лучший костюм и блузку. Тщательно свернутые и проложенные папиросной бумагой, вещи все же помялись. Она взяла утюг, на вид весьма древний и ненадежный, и осторожно провела им по внутренней стороне юбки. Ткань осталась целой, и Мириам приступила к борьбе со складками.

Слишком уставшая и замерзшая, чтобы даже умыться перед сном, она переоделась в ночную рубашку, убрала одежду в шкаф, выключила свет и легла спать. Хотя простыни были слегка влажными, вскоре она перестала дрожать и расслабилась, позволив тишине себя убаюкать.

Едва закрыв глаза, Мириам оказалась перед отрезом шелка, туго натянутым на раму; ткань цвета слоновой кости сияла в лучах позднего солнца. Пяльцы для вышивания лежали у окна в мастерской « Maison Rébé» – там, где она их оставила.

Работа спорилась. Рисунок – цветочный венок – был почти готов, он представал ее мысленному взору много ночей подряд. Она уже закончила вышивать бурбонские розы; между их стеблями и нежными бутонами вились усики жимолости. Сегодня надо начать первые пионы.

В саду у родителей рос старый пионовый куст, посаженный задолго до того, как они переехали в дом, и каждый год в мае с него срезали охапки цветов: некоторые были размером с суповую тарелку, а лепестки окрашивались во все оттенки от бледно-розового до темно-вишневого. Мириам любила этот куст больше всех.

В прошлом году она заставила себя туда съездить. Выяснить, остались ли хоть какие-нибудь следы ее родных, напоминание об их жизни. Люди, занявшие дом родителей, сказали, что ничего не знают. В дом ее не пустили, поэтому Мириам попросила показать ей сад. Пять минут в саду, и она уйдет.

Они погубили пионовый куст. Они выкопали цветы ее матери и разбили огород. Они уничтожили все прекрасные растения, которые с такой любовью выращивала мать. Они…

Пион жил в ее памяти. Мириам видела его столь ясно, что различала каждый лепесток, яркий, сияющий и совершенный. Пион ничуть не изменился.

Она смахнула слезы, заправила нитку в иглу, коснулась невесомой ткани кончиками пальцев. И принялась за работу.

– Хизер? Это мама. Я тебе обзвонилась!

– Прости, я не слышала.

– Где ты?

– В супермаркете, покупаю продукты. Слышишь, как шумно? Субботнее утро в Торонто. Что стряслось?

– Бабушка Нэн.

Гомон оживленного магазина, болтовня и нытье людей вокруг, лязг тележек, громкая ретро-музыка из трескучих динамиков – все звуки вмиг стихли. Остался глухой и ровный барабанный бой, громыхающий в груди. Звук ее сердца.

– Хизер?

– Что с Нэн? – спросила она, заранее зная ответ.

– Ох, милая. Мне тяжело сообщать такие новости. Сегодня утром она умерла.

Очередь продвинулась вперед, и Хизер толкнула свою тележку, с трудом управляясь одной рукой.

– Но… – Во рту пересохло. Она сглотнула, облизнула губы, попробовала еще раз. – Но с ней было все хорошо, когда мы созванивались в последний раз.

Как давно она говорила с Нэн? Обычно она звонила бабушке по воскресеньям, а в последнее время с головой ушла в работу. Не то чтобы занималась важными делами, скорее механическим, бездумным трудом, и к концу недели так уставала, что…