Алена Браво - Имя Тени – Свет

Быстро осматриваем последний зал. Один элемент экспозиции явно выпадает из общего стиля: огромные, милитаристского типа ботинки с высокой шнуровкой. Неужели романтические корсары пересекали Атлантику в такой небайронической обуви?

– Это ботинки Команданте, – голос экскурсовода дрожит от волнения. – В них он с группой компаньерос 26 26 Компаньерос (исп. – compañeros) – товарищи . сражался за свободу Кубы.

Меня душит неуместный смех. Он лезет изо всех пор моей кожи, как дикая растительность из каждого квадратного сантиметра земли под этим очумевшим солнцем. Гид испуганно оглядывается, муж больно стискивает мне запястье.

– Не могла держать за себя! – будет выговаривать мне потом Рейнальдо (когда он злится, неправильность его русского языка становится особенно очевидной). – Что подумал этот люди? Кого я привез на Кубу?

– Неужели не понимаешь, какой это идеологический кретинизм: поместить ботинки вашего дорогого Команданте в музее пи-ра-тов! Аналогия напрашивается сама собой. Я думаю…

Эх, напрасно горячилась, только вегетатику свою добивала.

– Мине пливать, что ты думаешь, – грубо оборвет Рейнальдо. – Когда думаешь, старайся молчить!

Отсюда, из маленькой лагуны у подножия скалы, цитадель еще больше напоминает догоревшую свечу. Склоны сплошь поросли древовидными кактусами, прямыми, как свечи; зато их кривые боковые побеги похожи на изувеченные пальцы. Узкая полоска песка, омываемая волной, не позволяет пальме, заламывающей руки, броситься со скалы в воду. Aгуа мала , прозрачная медуза, колышется в воде; по берегу ходит одинокая тень – ловец осьминогов со своим доисторическим оружием. Подхваченный длинным железным крюком и выброшенный на песок осьминог неожиданно оказывается отвратительным куском сырого багрового мяса.

А знаю ли я, собственно говоря, человека, лежащего на песке рядом со мной, от которого зачала и родила ребенка, человека, с которым собираюсь быть рядом hasta la muerte 27 27 Hasta la muerte (исп.) – до гроба. ? И что я о нем знаю?

Зайчик – эта кличка сразу же приклеилась к нему в нашей девятьсот первой комнате общежития, что на Октябрьской; девочек забавляло его простодушие, манера произносить «ч» вместо «ш», невиданная расческа с длиннющими редкими зубьями, которая торчком стояла в его жесткой шевелюре; восхищали кинозвездная улыбка – таких белых зубов у белорусов не бывает – и эстрадная фамилия (что он сердито оспаривал: «Bravo» по-испански значит «смелый»!). Он и был экзотическим смелым зайчиком, бросившим вызов лютой белорусской зиме, он никогда не носил шапок – на его проволочные кудри ни одна не налезала, – отчаянно мерз в болоньевой куртке, пока я не связала ему свитер из овечьей шерсти, но это было потом, а тогда – тогда девчата нещадно песочили меня, потому что давно догадались, ради чьих вечно опущенных в книгу глаз Зайчик каждый вечер приходит в девятьсот первую: вот он опять мерз в коридоре, а ты, дура, так и не вышла, на дискотеке только тебя и ждал, а ты весь вечер, идиотка, с книжкой провалялась, на пенсии будешь книги читать!

«ЛИКВИДИРУЕМ ДЕВСТВЕННОСТЬ КАК НЕГРАМОТНОСТЬ!» – лозунг висел на стене нашей комнаты, из всех обитательниц которой только я да одна дивчина из глухой полесской деревни не прониклись его ультрареволюционным содержанием. «Нет, этого просто не моджит бивать», – говорил Зайчик, от волнения коверкая слова больше обычного, – да и было чему удивляться: обойди всю Кубу с керосиновой лампой (имитация Диогенового фонаря, не иначе), вряд ли отыщешь хоть одну virgin восемнадцати лет, так он мне и сказал тогда, нежно поправляя одеяло.

Любовь есть материнство: я ношу тебя в сердце, как свое вечное, единственное дитя (а потом ты рождаешься и, возможно, убиваешь меня, но это уже не важно); любовь есть радостная готовность к жертве , к полной аннигиляции моего «я». В своих фантазиях (эротических, если исходить из психоаналитической символики) я представляла себя распростертой ниц на каменном полу молельни, а в стихах вкладывала в руку любимому меч; я представляла любовь богослужением – не оргией тантриков и не черной мессой, я провоцировала возлюбленного на роль Единобога. Но вряд ли можно отыскать мужчину, способного долгое время на этой высоте удержаться, и поэтому в будущем мне грозило скатиться до кровожадных языческих культов, которые приносили женщин в жертву божествам с собачьими головами, или выколоть себе глаза, чтобы не видеть рокового несоответствия. Но я полюбила веселого смуглого Зайку, мне повезло.

Рейнальдо сразу же разбил сценарий, вынесенный мною из уныло-мазохистского детства: кроме радости давать, учил он, существует радость получать наслаждение. «Как это? Для себя?» – «Конечно. Не только мужчине – тебе тоже должно быть хорошо». – «Но мне и так хорошо, потому что хорошо тебе». – «Нет, это совсем не то, coño, 28 28 Coño (исп.) – черт. как ты не понимать?! На Кубе это знать любой четырнадцатилетний девчонка! Я не могу быть довольный, потому что тебе ещене было хорошо». – «Но мне хорошо, потому что…» и т.д. Разговор зрячего со слепым! О каком-таком «хорошо» говорил мне муж, я узнала уже на Кубе, вот сколько должно было пройти времени, прежде чем я догнала четырнадцатилетнюю кубинскую девчонку в умении думать о себе не как об органе, предназначенном исключительно ради «его» наслаждения.

Произошло это во время отпуска Рейнальдо, мы проводили его в поселке художников на берегу моря, в домике, крытым пальмовым листом, – хозяина, известного скульптора, срочно вызвали в Гавану лепить статую какого-то революционного деятеля, – весь день мы то лежали на пляже, то бродили по парку Гигантов – так Рей называл площадку между скалами, насквозь продуваемую ветром, где высеченные из камня огромные динозавры и птерозавры замерли в позах, сообщавших о том, что мистический транс смерти выхватил их из самого бурления соков жизни: чудище с перепончатыми крыльями впивалось в загривок звероящеру, за их поединком жадно наблюдало третье существо, с торчащими из пасти клыками. Тот поединок длился вечно, хотя песок – песок, в который превращается со временем всякая кровь, уже струился по их жилам, сочился из пор их кожи; это было царство ветра и песка, ветер по ночам шевелил страницы каменных книг, лежащих в нише скалы. «Там что-то написано! Что? Что?» – «У нашего хозяина скульптора спроси», – Рей притянул меня к себе. – «Посмотри! Сюда даже автобусы не ходят, вон внизу остановка, на ней металлическая дощечка, где должно быть расписание, а на дощечке НИЧЕГО нет!» – «Гм, и правда пустая… я вчера точно видел, там были цифры…» О, я-то знала, в чем дело: это ветер своим шершавым языком слизывал с нее текст!