Артем Ляхович - Черти лысые

– Просто родаки у меня козлы.

– Родаки? – говорю. И стою как дебил.

Тут она встала:

– Вот правильно папа говорит про ваш народ, что вы любого задолбаете. Всю душу вы… выймете…

Прибавила матюк и ушла. А я вначале не понял: какой это «наш народ»?

И потом, когда понял, даже не обиделся, а наоборот – смешно стало. Смешно и кисло. Потому что это правда, и про маму мою, и про бабушку Зосю Абрамовну – та вообще как прилипнет со своими историями, так и не сбежишь до ночи… И вот, оказывается, про меня тоже. И на кликуху я не обиделся, потому что давно привык: в какую школу ни попаду – быть мне Марком Бар а новичем. Ничего умнее придумать не могут…

Но с Милявкой-Малявкой я все равно не разговаривал месяца полтора или два. Не уверен, что она заметила, но мне пофиг. Видно, не купили ей какой-нибудь стопицотый айфон или айпад, а я повелся.

Потом пришла весна, и я загрустил. Я всегда смурной хожу, когда весна начнется. Чего-то эдакого хочется, потрясающего, хоть и знаешь, что все будет как всегда, и даже еще… как это сказать… еще всегдее? Еще обыкновенней, в общем.

Вот когда мне было лет семь или восемь, когда я еще до педалей не доставал на большом велике, – тогда были походы, было Синее озеро и был папа, который просто папа, а не Гена, Шура, Майк и так далее. Он и сейчас где-то есть, только не у меня. Они всегда с мамой ругались, но это я запомнил просто, как какие-нибудь сражения по истории. А то, как было ярко и свободно, и какое было холодное Синее озеро, и как странно было бегать голышом, хоть ты уже не карапуз и в школу ходишь, и как чернели горы в сумерках, и как пахло чем-то щекотным, от чего горло твое само кричало, отдельно от тебя, – это я помню внутри, будто во мне все это было, как фильм в компьютере. Оно до сих пор во мне, только все больше гаснет, уходит куда-то, откуда его фиг достанешь…

Вот и сейчас. Все так ярко, зелено, солнце палит как бешеное – а внутрь меня не попадает, будто там пыль не протирали сто лет. Хочется сбежать на край света, а в этом Регионске куда сбежишь? Он весь плоский как стол: ни гор, ни ущелий, ни даже оврага какого-нибудь. Только в одном месте горка над рекой, невысокая, как прыщик, но хоть что-то. Конечно, там парк сделали с разным громким музоном, но если пройти чуть подальше, музона почти и не слышно. Там еще березки всякие растут, и трава по пояс, и, если сильно постараться, можно внушить себе, что ты снова на Синем озере.

Вот туда я и повадился сбегать. До уроков, после уроков и, честно говоря, во время уроков. Прикольно валяться там в траве, тупить вконтакте и думать, что ты пропал для мира и никто тебя в этих зарослях не найдет. Или смотреть сквозь березки на реку и думать, что это Синее озеро, и сейчас ты рванешь купаться голышом. Река илистая, заросшая, фиг выкупаешься, а голышом мне жутко хотелось побегать, но я так и не решился. Попалят еще, подумают, что извращенец…

В общем, эта горка стала чем-то вроде моего тайного места. Привык я к нему больше, чем к дому. (Дома-то у меня нет. Что это за дом, если на год-полтора?)

И представьте, каково же было мое удивление (так говорят в книжках, да?)… короче, представьте, что я почувствовал, когда увидел на этой самой лужайке, в этой самой траве… угадайте с трех раз – кого?

Майка? Борю Борсука?

Не-а. Милану Виндау собственной персоной!

Я вспугнул ее, как зайца, и она выпрыгнула из травы… ну, в смысле, лежала там и подхватилась, когда услышала мои шаги. Ту самую ложбинку облюбовала, что и я, ну надо же!

Кто из нас больше удивился – не знаю. Наверно, я. Или она.

– Опять шпионишь? – говорит мне.

Тут я обозлился.

– Это у тебя пунктик, да? – говорю. – Что за тобой все шпионят и ты как пуп земли? Мания преследования называется, паранойя, – говорю. – Тебе санитаров надо. А это, между прочим, мое любимое место.

– Какое? То, где санитары?

– Очень смешно!.. Вот это, где мы стоим с тобой.

– Ты перепутал, – говорит. – Это мое любимое место. Я прихожу сюда побыть одна, так что вали отсюда, понял?

– Сама вали! Это я сюда прихожу побыть один. Уже давно!

– И я давно!

– Я давнее!

– Да я… целый месяц сюда хожу, понял?

– А я два!

– А я…

Тут мы замолчали.

Вдруг вышло так, что сердиться ну никак не получается. Щеки наши сами собой сморщились, хоть это было совсем некстати. Первой не выдержала Милана; из меня тоже поперло, будто я перышко проглотил…

Секунда – и мы ржали как психи. Мы ухохатывались, лопались, угорали, захлебывались смехом, как шипучкой, и не могли остановиться. Заразное оно, что ли?

– Нам точно санитаров… надо… обоим… – стонала Милана. Не мешало бы разобраться с «обоим», но я не мог, потому что это только девчонки могут что-то говорить, когда такой ржач.

– Охахаха… ха… – она с размаху плюхнулась в траву. Я сделал то же самое. В меня влез щекотный запах зелени, голубое небо заплясало сверху, и весь мир вдруг сделался цветным и гулким, как тогда, на берегу Синего, и был таким, пока последние смешинки не выпрыгнули из меня, и я не остался валяться в траве, как сдутый шарик…

«Рассветы и туманы… моря и океаны…» – подвывало где-то за деревьями. Рядом Милана дохихикивала свое.

– А чего это ты сюда ходишь? – спросила она сиплым, как у бомжа, голосом, когда высмеялась до конца.

– Как чего?

(Выяснилось, что у меня такой же голос.)

– Ну… на вас, мальчиков, не похоже вообще-то.

Я хотел просветить ее в том плане, что мальчики тоже люди, но понял, что не хватит сил – все на смех вышли. Сил осталось только на правду.

Поэтому я рассказал ей про Синее озеро.

Никогда не думал, что Милана будет первой, кто об этом узнает. Она не перебивала меня, и я сквозь траву чувствовал, что она слушает, хоть видел только ее ногу в кроссовке.

– Там, наверно, капец как красиво, – сказала она, когда я замолчал. Голос у нее был странный, серьезный, и я даже приподнялся, чтобы посмотреть на нее. – Я была в горах, – продолжала она. – В Инсбруке, это Австрия, Альпы… и еще в Греции. Там просто охренеть. Но озеро горное никогда еще не видела, только на фотках… Так что, это место похоже вот на то, да?

– Нет, совсем не похоже.

– А…

Она хотела спросить: «А зачем тогда сюда ходишь?» Или: «Зачем лапшу вешаешь про свое озеро?»

Но не спросила. А я не стал переспрашивать. Мы просто лежали в траве и думали – каждый про свое.

А потом одновременно встали и засобирались домой.

– Ну, я пойду, – сказала Милана, когда я открыл рот, чтобы сказать то же самое.

– Ага.

– Пока, что ли?

– Пока.

Она посмотрела на меня и вдруг снова засмеялась. Я хотел было поинтересоваться: «Что такое?» – и засмеялся сам. Нет, оно таки заразное!

Так мы и вышли оттуда – хихикая как дурачки и поглядывая друг на друга. И потом, когда каждый шел своей дорогой, я все равно оглядывался и видел, что Милана тоже оглядывается. И хихикает оттого, что я оглянулся. И сам хихикал от этого же…