Алекс Капю - Королевские дети. Жизнь хороша (сборник)

– Да ничего. Пустяки.

– Я знаю, что это. Ты знаешь, что я знаю. Это из-за моей истории.

– Да что ты?

– Из-за той драки. Из-за сцены насилия.

– Нет, сцена как раз крутая. Якоб проявил холодную эффективность. Он сильный и мужественный. И знает, чего хочет.

– Тогда из-за того, что он пошёл наниматься на войну.

– Вот именно, – сказала Тина. – Это такой китч, что дальше некуда. Не хватает только, чтобы Мария утопилась от отчаяния. Или ушла в монастырь. А ещё лучше в подводный монастырь. Они там, кстати, кто – католики?

– Ещё какие. А почему ты спрашиваешь?

– Потому что у протестантов нет монастырей.

– Да есть.

– Нет.

– Есть. Впрочем, неважно. Так или иначе, Мария не уйдёт в монастырь, можешь быть спокойна. Кстати, я был бы рад, если бы ты не отвлекала меня, забегая в этой истории вперёд.

– Во-первых, я не собиралась придираться, ты из меня это просто клещами вытянул. А во-вторых, я совсем не обязана приходить в восторг от всего, что происходит в твоей истории.

– Но ты и не обязана вмешиваться в сценарий по ходу действия и переписывать его. Попробуй просто подчиниться происходящему. Кино доставляет больше удовольствия, если ты предоставляешь действию идти своим чередом.

– Но я могу иметь собственное мнение?

– Конечно. Только в истории речь идёт не о мнениях, а об истории.

– Тогда остановимся на том, что молодое счастье нашей любовной пары оказалось в опасности, потому что Якоб ушёл на войну. Вот скажи сам, разве это не звучит непостижимо глупо?

– Это исторический факт. Что я могу поделать?

– Рассказывай дальше.

– Согласно спискам медицинского освидетельствования рекрутов в государственном архиве кантона Фрайбург Якоб Бошунг из Яуна завербовался на восемь лет солдатской службы в полк «Лесной» 8 октября 1779 года. В дальнейшем полк базировался в Шербуре у пролива Ла-Манш. Через четыре года его произвели в капралы, а 1 ноября 1787 года с почестями демобилизовали.

– Меня всякий раз удивляет, что ты помнишь такие вещи наизусть. Все эти даты, места. Иногда я подозреваю, что ты немного аутист.

– Потому что у меня хорошая память?

– Уж во всяком случае она не нормальная.

– Значит, нормально иметь плохую память? Такую, как у тебя?

– Я хотела сказать только то, что нормальные люди иногда и забывают что-нибудь.

– Я тоже иногда что-нибудь забываю, и я не аутист.

– Рассказывай дальше. Итак, Якоб Бошунг ушёл на войну.

– Ну, не совсем. Войны ему почти не перепало, на Ла-Манше в означенное время царил мир. Другие швейцарские полки в те годы сражались в кровавых битвах по всему миру, в испано-португальской войне, к примеру, или в войне за наследство баварского престола, в русско-австро-турецкой войне и в войнах на Цейлоне, в Бирме и Сиаме. Повсюду присутствовали швейцарские солдаты, в американской войне за независимость, причём они воевали на обеих сторонах, или в русско-шведской войне, в Южной Африке, в Египте, в Индии…

– Ну, хорошо, хорошо, я поняла. Ты действительно не вполне нормальный, это я обязана тебе, к сожалению, сказать.

– Как бы то ни было, войны шли где угодно, только не в Нормандии. Там не было ничего, кроме яблонь и коров, куда ни глянешь, да пара кораблей на горизонте. Задачей Якобова полка было охранять порт Шербура на случай, если англичане снова сунутся через Ла-Манш. Но они не сунулись. И Шербур оставался захолустьем. Хотелось бы знать, чем Якоб убивал там время.

– По-солдатски, – подсказала Тина. – Пьянством, шлюхами и карточной игрой.

– Якоб был влюблён, он не мог ходить к шлюхам. Я скорее представляю себе, что он рыбачит на портовом молу.

– Все солдаты ходят к шлюхам, это известно.

– Как бы он мог это делать, если постоянно думал о Марии?

– Понятия не имею, как это можно. Скажи сам, ты же мужчина.

– Я и говорю тебе: он не мог. Ведь когда человек влюблён, он становится лучше, хотя бы на время. И далеко не все мужчины водятся со шлюхами, в том числе и не все солдаты. Итак, он пел печальные песни и ходил на портовый мол рыбачить, удалённый от своей любимой на тысячу раз по тысяче шагов на целых восемь лет, без надежды на отпуск или досрочное увольнение со службы.

– Если бы они могли хотя бы писать друг другу.

– Но они не умели ни читать, ни писать.

– Но могли думать друг о друге.

– О да. Должно быть, они думали друг о друге всё это время. Иначе бы они забыли друг друга.

– И твоя история тогда бы уже закончилась.

– Да, приходится думать друг о друге, иначе история кончается.

– Я бы тоже тебя забыла, если бы мне не приходилось постоянно думать о тебе.

– Вот видишь.

– Понятия не имею, почему мне приходится всё время думать о тебе.

– Тебе правда не холодно? Пододвинься ближе ко мне. Сюда. Вот так.

– Макс?

– Да?

– И ты уверен, что Якоб не ходил к шлюхам?

– Я же тебе сказал. Он ходил на портовый мол рыбачить.

Но теперь ты должна представить себе, каково было Марии остаться одной в Грюйэре. Прошло несколько недель. Была зима, чёрные тучи ползли над землёй. На отцовском подворье снова установился покой, легкомысленная выходка Марии не обсуждалась, над этой историей воцарилось милостивое молчание. Только четверо батраков всё ещё злобились и ворчали. Раны их зажили, и кости худо-бедно срослись, но провалы во рту вместо зубов остались, и перенесённый позор продолжал сжигать их изнутри.

Крестьянин делал вид, будто ничего не случилось. Он был себе на уме. Он не видел причин, для чего интрижку раздувать в драму, вершить суд, выносить приговор и назначать наказание. Дочь его, насколько можно было видеть со стороны, не понесла никакого урона; его жена тщательно следила за бельём Марии и через несколько дней уже смогла дать отбой тревоги. К тому же главный виновник исчез из поля зрения и не так скоро вернётся. Для крестьянина дело было закрыто.

Но крестьянка-то поумнее. Она знала, что фантом может быть врагом куда более страшным, чем физически присутствующий человек. Она присматривалась к дочери озабоченным взглядом, проверяя, нет ли у той симптомов любовных страданий. Она перерыла шкаф Марии, её постель и одежду, но нашла только окаменелую раковину под подушкой. Странно. Крестьянка погладила раковину своими огрубелыми ладонями и снова положила её назад, под подушку. Она знала, что утраченный фетиш становится куда сильнее наличного.

Но ещё умнее крестьянки была Мария. Она знала, что сможет спокойно жить под отцовским кровом, только если не выкажет ни своего счастья, ни своего страдания и тоски. Поэтому она не вздыхала и не плакала, не голодала и не худела, а оставалась упитанной и румяной, пела и смеялась больше прежнего. Она вовремя вставала по утрам, с аппетитом завтракала и день напролёт работала с обычным прилежанием, а вечерами никогда не смотрела с тоской в звёздное небо, а вовремя ложилась спать.