Рудольф Фадеев - Марута

– Молодой человек!

Ну вот опять эти «правоохранительные» интонации! Ну почему нельзя сказать по-человечески, без угрозы, без стали в голосе? В конечном счёте, мой выдуманный криминальный статус утомляет меня не меньше, чем сама болезнь.

– Молодой человек!

Сейчас развернёт. Сейчас.

– Осталась последняя упаковка. Чифиристо хвастать лубрей. Берёте?

Я сразу преобразился.

– Да-да, конечно, это ничего, что последняя упаковка, хорошо, замечательно, да, всего доб… ах, сдача, хи-хи; от этой учёбы прямо-таки голова идёт кругом – знаете, зачёты, отработки по физкультуре, практика на предприятии, ай, ступенька, ну, всего хорошего вам, до свидания…

Выскочив из аптеки, заторопился обратно в подъезд, забрызгивая грязью себе спину. Через минуту я буду сутуло давиться, на сухую, этими пилюлями, не разбирая их количества и просыпая их на пол, плача, буду давиться, пускать синими губами горькую пену и проклинать всех святых, вздрагивая от каждого жилого шороха… А ещё через полчаса мне в конце концов полегчает.

То, что происходит со мной сейчас, началось несколько расплывчатых лет назад, когда исчерпав пустоголовие конопляных вечеров, я обратил свой нездоровый интерес к фармацевтической промышленности. Да и многое ли было доступно любознательному дилетанту в тех зелёным крестом отмеченных лавках, где символичные змеи исцеживают яд свой в целебные чаши? Отнюдь. Боевые анельгетики, переплавляющие реальность в многослойный сон «побочных эффектов», отхаркивающие средства с прекурсорами испепеляющих ускорителей – всё это приобрело к тому моменту статус почти что мифический; вкус карамельных диссоциаций был мне уже известен (и конвульсии желудочного отторжения не располагали их усугублять), потому я и пришёл тогда прямо к тебе , чьё мягкое имя ещё долго будет гореть слабой свечой в самой глубине моего исковерканного тела.

Но первый опыт был невыразительным и стёртым. В компании болтливого дружка, насквозь пропитанного хмелем и девами, я принял не рекомендованное количество тех противных на вкус таблеток, однако их эффект свёлся лишь к замедлению реакций да спокойной и тихой задумчивости, наступившей по истечении часа. Точно сквозь дрёму припоминаю, как болтливый дружок охмурял тогда какую-то пасторальную художницу у площади «Дома Культуры» (дело было, добавлю, в том городе, что в низине росистой плотным пологом стелет канцерогенные туманы комбинатов своих), а вокруг мелькали, покачиваясь, угрюмые носители тренировочных трико; помню также, как накрапывать стал летний дождь, словно каплями слёз оставаясь на линзах моих «авиаторов», и как затем, спустившись по улице в старый город, – мимо постной школы искусств и вызывающего колхозного рынка, – мы укрылись от хлынувшего ливня под чьим-то балконом, кубически застрявшем во втором этаже. Там мой приятель перешёл в активную фазу, обдавая неподатливую рисовальщицу кадилом «Святого Георгия», а я – по-прежнему пребывал в спокойной задумчивости, провожая глазами потоки серой пузыристой воды, бегущие вдоль бордюров, впадая в озерообразные лужи на выбоинах старого асфальта.

Наконец иссяк дождь, свечерело, и я направился в сторону дома. Июньским вечером хорош маленький город! Под ногами вздымаются и опадают пригорки, слагающие его разбитые улочки; сквозь дренажные люки поднимается зловонный пар, образующий в трепетно-бирюзовом воздухе затейливые фигуры болотных божков; повсюду цветёт сирень и акация, а пух тополей оседает неслышным пеплом; группки острых на словцо юношей топчутся в моральном выборе у витрин призрачно освещённых киосков, поплёвывая лузгой и поправляя опрятные спортивные костюмы; энергичные пенсионеры лупят в домино за необтёсанными дощатыми столами в сумерках благоухающих дворов; а вот улыбающийся молодец в расстёгнутой дерматиновой куртке стоит, небрежно облокотившись о свой свеженький автомобиль, из распахнутых дверец которого грохочет, привлекая девичье внимание, ненавязчивая ритмичная музыка; и ветви аллейных вётел размашисто упадают на тёплые спинки вытертых лавок, где нежно целуются томные влюблённые. Да, и хорош же маленький город июньским вечером!

Приятель мой шёл рядом, ибо нам было по пути, и был уже не столь весел, потому как «непонятная» художница, ещё минуту назад содрогавшаяся в его узловатых руках, неожиданно отступила к своему келейному общежитию, – предательским образом оказавшемуся прямо напротив нас, – и тут же пропала в его зарешёченном лабиринте. Тогда же, по дороге, уютно согретый внутренним теплом (фрустрированный собеседник, напротив, поёживался от обилия освежающего пива), я впервые услышал в свой адрес сомнительное словцо, отточенное в брызжущих слюной социальных скандалах и повергающее в суеверный ужас родителей, педагогов и праздных дидактиков, склонных принимать всерьёз всякие унылые приколы вроде: «Подсевший школьник вколол себе привычную дозу дурманящей травки и у него тут же началась чудовищная ломка. Когда его нашли за гаражами, было уже слишком поздно. Кто и зачем травит наших детей страшным наркотиком? Смотрите в авторской программе…»

Итак, после того эпизода я на время забыл о тебе, отвлекаясь на разные мелочи, из которых иные полагают даже составленной жизнь свою. Было, кажется, ещё два-три случая (впрочем, тошнотворно неудачных) моего к тебе обращения, – но если не изменяет каштанового цвета гашишная память, – следующий эксцесс, в действительности открывший мне твои положительные стороны, случился пару лет спустя, когда я обзавёлся уже некоторыми из тех вещей, что делают мир прямым, как лом, а человека – серьёзным, как кладбище.

Я жил тогда на задворках гигантского города, в подпирающем небо домище, посреди неоглядного пустыря, из безжизненной почвы которого на глазах прорастал устрашающий монолит гражданского сектора.

Шёл зрелый, тяжёлый июль. Где-то догрохатывал свирепый отбойник, шипело шинами широкое шоссе, склонённый экскаватор согнутым суставом распарывал розовеющую плоть кровоточащего неба, и закатное солнце устало садилось за бледные, свежие стены.

Некто был со мной и в этот раз; то проглатываясь колодцами сюрреалистично огромных дворов, то выпадая на бушующие бурьяном бугристые пустоши с зачатками строительства – мы двигались с ним в неясную даль, наливая тела умеренным градусом (впоследствии это стало предвосхищать мои с тобой встречи), и наши тени длиннели в асфальте под воспалённым свечением дотлевающего горизонта, а конвульсивные маяки злокачественного молла вдали – звучали немым противоточием с дробью наших неспешных шагов.

Встретив дежурную фармацию у подножья одной из громоздких громад, сплошь обставленной гладкими, безликими автомобилями (не выношу их современного «дизайна»; иное дело – лаковые крылья, сверкающий хром, текучие поверхности понтонных кузовов), мы тихо прождали несколько приятных минут, пока посредник между нами и тобой копался в своём беспорядочном ассортименте. Деловито шаркали шаги плоских прохожих, как будто вырезанных из чёрного картона, чавкали по бетону собачьи ступни, степенно заворачивали в проулки, хрустя недоубранным гравием, кредитные машины припозднившихся служащих; бесшумно включились, вяло набирая яркость, медного цвета фонарные лампы; а вот, наконец, и ты…