Маргерит Дюрас - Вице-консул

На службу еще рано, он ждет урочного часа с письмом в руке. Он сейчас – как эта гостиная, где все в идеальном порядке, большой черный рояль закрыт, на пюпитре партитура, тоже закрытая, название издали не прочесть – «Indiana’s Song». Ворота заперты на крепкий замок, никто не войдет в сад, не приблизится, не прочтет название партитуры. На рояле китайская ваза, превращенная в лампу, абажур – зеленый шелк, сорокалетний? Да. До рождения того, кто родился? Да. Ветер стих, ставень распахнут, солнце так ярко играет на зеленой лампе. Идут люди, остановились: надо что-то делать, иначе и сегодня невозможно будет спать, вы слышали этот жуткий стук всю ночь? Еще люди остановились, это уже небольшая толпа: да кто же хозяин этого всегда запертого дома? Одинокий мужчина, лет тридцати пяти.

Его зовут Жан-Марк де Н.

Единственный сын покойных родителей.

Этот домик, называемый еще особняком, окруженный садом, в Париже, годами стоит запертый, потому что хозяин его все по консульствам, на этот раз он в Индии; в полиции знают, кому сообщить, если произойдет что-то подобное или случится пожар: старой даме, которая живет в квартале Малерб, тетке отсутствующего.

Снова налетел ветер, хлопнул ставнем, солнце ушло, оставив зеленый шелк, и рояль вновь окутан сумраком до конца его срока. Два года.

Шорох жесткой щетки по шершавому сукну смокинга, видно, еще не вполне привычен вице-консулу, он встает и затворяет дверь.

Вот теперь пора, урочный час настал в свой черед после часа пробуждения.

Вице-консул идет на службу пешком, десять минут вдоль Ганга, проходит мимо деревьев, в тени которых поджидает веселая братия прокаженных. Потом через сады посольства, там, среди пальм и олеандров, в отдельном здании за оградой, разместились кабинеты консульства.

И опять чей-то приглушенный голос в саду спрашивает: вы слышите, когда этот господин здесь, слышите музыку, звуки рояля? Гаммы? Мелодию, неумело сыгранную одной рукой? И другой голос, очень старый, отвечает, что когда-то давно, вечерами, да, было, играл мальчик одним пальцем что-то вроде «Indiana’s Song». А потом? Тот же старческий голос отвечает, что когда-то, да, было, ночами, уже не так давно, слышали грохот и звон, как будто бы бились зеркала, из дома, где жил одинокий мужчина, тот самый, что ребенком играл «Indiana’s Song». И больше ничего.

Вице-консул насвистывает на ходу «Indiana’s Song». Навстречу ему идет Чарльз Россетт, он вышел из боковой аллеи, так близко, что на сей раз с ним не разминуться. Они говорят друг другу какие-то слова. Вице-консул сообщает, что приглашен на завтрашний прием в посольстве. Чарльз Россетт не может скрыть удивления. Это первый прием и, скорее всего, последний, на котором он побывает в Калькутте, добавляет вице-консул. Чарльз Россетт извиняется, мол, он спешит, и, оставив его, идет своей дорогой к зданию посольства.

Пять недель назад Жан-Марк де Н. приехал в город на берегу Ганга, который станет столицей Индии, под названием Калькутта, город, где число жителей будет неизменным, пять миллионов, как и другое, неизвестное число умерших от голода, город, предстающий сегодня в сумеречном свете начала летнего муссона.

Он приехал из Лахора, где пробыл полтора года на посту вице-консула и был отозван в результате ряда инцидентов, охарактеризованных вышестоящим начальством из дипкорпуса Калькутты как прискорбные. Здесь он ждет нового назначения. Дело это оказалось непростым и затянулось. Прозвучало слово «Бомбей», но наверняка ничего не известно. Вышестоящее начальство сочло за благо занять его делом на время ожидания в Калькутте. Он выполняет в консульстве бумажную работу, какую поручают должностным лицам в подобных случаях. Живет в резиденции, предназначенной для дипломатов, ожидающих назначения.

Происшедшее в Лахоре ни для кого в Калькутте не секрет, но подробностей никто не знает, кроме посла Стреттера и его жены.

Вице-консул больше не насвистывает «Indiana’s Song».

В Калькутте, этим утром, в сумеречном свете, Анна-Мария Стреттер пересекает тот же самый парк, окружающий посольство, и он видит ее.

Анна-Мария Стреттер идет в служебные помещения, повторяет, что все остатки следует отдавать голодающим Калькутты, а рядом с остатками, за калиткой кухни, каждое утро выставлять лохань со свежей водой: начинается летний муссон, им надо побольше пить.

Отдав распоряжения, Анна-Мария вновь пересекает парк, направляясь к своим дочерям, которые ждут ее на аллее. Вместе они идут к теннисным кортам. Потом сворачивают в дальний конец парка. Они прогуливаются. Слишком жарко, корты уже несколько дней пустуют. Все трое в белых шортах, с голыми плечами, а она – на ней даже шляпы нет, совсем не боится солнца. Он уже миновал здание посольства, и Анна-Мария Стреттер видит его, вице-консула из Лахора, жестом приветствует, она сдержанна с ним, как и все в Калькутте. Он кланяется и идет своей дорогой. Вот уже пять недель они так встречаются, и происходит между ними всегда то же самое.

К решетчатой ограде пустого теннисного корта прислонен женский велосипед, он принадлежит Анне-Марии Стреттер.

Чарльз Россетт приглашен послом Франции изучить вместе с ним личное дело Жан-Марка де Н.

В кабинете посла опущенные шторы не впускают сумеречный свет. Лампы зажжены. Они одни.

Чарльз Россетт читает послу объяснительную записку Жан-Марка де Н. касательно инцидентов в Лахоре.

«Я, – читает Чарльз Россетт, – занимал в течение полутора лет пост вице-консула в Лахоре. Я представил свою кандидатуру на дипломатический пост в Индии четыре года назад и, когда мне сообщили о моем назначении, без промедления отбыл на место. Я признаю, что совершил все, что вменяется мне в вину в Лахоре. Я не сомневаюсь в честности всех свидетелей, за исключением моего слуги-индуса. Я целиком и полностью несу ответственность за свои поступки.

Вышестоящие лица, которым я подчиняюсь, распорядятся моим будущим, как сочтут нужным. Если моя отставка представляется им необходимой, я готов к этому, равно как и к продолжению службы в дипломатическом корпусе. Я готов отбыть, куда мне будет приказано. Мне все равно – остаться в Лахоре или покинуть его. Я сам не могу объяснить себе ни того, что я сделал в Лахоре, ни причин своего неповиновения. Полагаю, ни вышестоящим инстанциям, ни тем более моему непосредственному начальству, в сущности, не может быть интересно, что я скажу. Надеюсь, что они не усмотрят в этом неповиновении подозрительного или пренебрежительного отношения к кому бы то ни было. Я лишь констатирую невозможность дать внятное объяснение происшедшему в Лахоре.

Добавлю, что, вопреки утверждениям, я действовал в Лахоре, не будучи в состоянии опьянения».

– Я думал, он сам попросит об отставке, – говорит посол, – но он не попросил.