Пьеро Дельи Антони - Блок 11

Они полежали некоторое время молча, слушая дыхание друг друга.

– Мириам…

– Что?

– А что чувствуешь, когда рожаешь ребенка?

Мириам приоткрыла глаза и посмотрела на Иржи.

– Меня интересует, какие ощущения при этом испытываешь, – продолжал говорить Иржи. – Понимаешь мне всегда хотелось родить ребенка. Ребенок… Маленький человечек, которого ты произвел на белый свет и которого без тебя никогда бы не существовало… Это почти то же самое, что быть Богом, сотворившим человека разве не так?

Мириам улыбнулась. Это была ее первая улыбка с того момента, как исчезла Ида.

– Мне такая мысль никогда и в голову не приходила.

– Понимаешь, мне всегда нравились мужчины. Еще с детства. В бане я украдкой разглядывал своих приятелей. Не знаю почему… Мои ближайшие родственники были вполне нормальными. Когда мой отец узнал, что я запираюсь на чердаке с мальчиком, жившим этажом ниже, он меня хорошенько выпорол. Но я на него за это не злился. Я понимал, почему он это сделал: он желал мне добра. Думаю, он подобным способом пытался мне это продемонстрировать.

Мириам обняла Иржи еще крепче.

– Когда рожаешь ребенка, испытываешь… очень странные ощущения, – сказала она. – Когда родилась Ида и я в первый раз взяла ее на руки, это показалось мне каким-то… странным. Мне казалось, что что-то тут не так, что вот это маленькое существо не могло явиться изнутри меня.… Я сейчас признаюсь тебе в том о чем никогда не говорила никому – даже Элиасу. Я приучала себя любить Иду. Есть очень много женщин – а может, также и мужчин, – которые обладают врожденным родительским инстинктом. Вот им кажется вполне естественным то, что рядом с ним кто-то находится и что об этом ком-то им надлежит заботиться… У меня же такого инстинкта не было, и для меня стало большой неожиданностью то, что я вдруг обнаружила, что в мире существует кто-то такой, кто имеет для меня большее значение, чем я сама… Чем я сама, понимаешь? Мир перевернулся вверх дном. Вдруг для меня самым важным из всего, что есть у меня на свете, стала она. Мне приходилось к этому привыкать – привыкать постепенно, мало-помалу. А потом… потом она стала всей моей жизнью. Я приучила себя любить ее, и теперь я даже уже не могу без нее жить.

Мириам закрыла глаза. Ее тело слегка содрогнулось от нахлынувших на нее эмоций.

– Возможно, она еще жива, – сказал Иржи. – Она белокурая, да? Я слышал, что эсэсовцы частенько забирают у евреев детей с арийской внешностью и передают их в немецкие семьи.

Мириам, недоверчиво улыбнувшись, ласково провела ладонью по голове Иржи, по его волосам длиной лишь в пару миллиметров.

– У меня есть среди эсэсовцев кое-какие приятели, – продолжал Иржи, – и это мне сказали именно они. Я уверен, что Ида сейчас живет на какой-нибудь ферме где-нибудь в Баварии. Пожалуй, для нее даже лучше, что так получилось. После войны ты ее разыщешь…

Он не договорил: Мириам положила ладонь ему на губы.

– Не надо, не утруждай себя, – сказала она. – Я знаю что Иды больше нет. И неважно, кто в этом виноват – я Элиас или Гитлер… Элиас прав: так захотел Бог, и мы не можем ничего изменить.

– Нет, ты вполне можешь выжить! – воскликнул Иржи. – Когда закончится война…

Мириам его снова перебила:

– Что-что? Ты хочешь сказать, что, когда закончится война, я смогу завести себе другого ребенка, да? Трудно себе даже представить что-то более ужасное. Это все равно что сказать, что Иду можно заменить… Ида была не просто дочерью – она была моей единственной дочерью. Ее невозможно никем заменить. Никем и никогда. Я не хочу иметь других детей. И никогда не захочу.

– А еще у тебя есть Моше…

Мириам улыбнулась.

– Он хороший, – закивала она. – Он меня понял. Он меня утешил. Элиас в то время целыми днями молился и изучал Тору, чтобы найти в ней объяснение тому, что с нами произошло. И хотя он все время повторял, что такова воля Господа, я знаю, что в глубине души он и сам в это не верил. Он не мог простить самого себя за то, что он натворил. А я… я его ненавидела! Мне хотелось его убить! Возможно, я это даже и сделала бы, если бы рядом со мной не оказалось Моше.

– Но ведь ты…

– Я не должна была так поступать, я знаю. Элиас ведь был моим мужем. Но то, что сделал он, было намного хуже любой измены. Я уже больше не чувствовала себя его женой.

Иржи молча положил голову на одеяло, но затем снова ее приподнял:

– Как ты думаешь, я смогу когда-нибудь завести себе ребенка?

– Конечно. Ты должен всего лишь найти себе подходящую женщину.

– Да, но… Мне это позволят?

– Мир уже больше не будет таким, каким мы его знаем. Там, за пределами этого лагеря, происходит очень много событий. Война все кардинально изменит. Мир станет намного лучше, чем он есть сейчас. Больше уже не будет ни черных, ни розовых, ни красных треугольников. Больше уже не будет ни евреев, ни арийцев, ни негров. Мы, люди, смешаемся все в один огромный Вавилон, однако пытаться строить башню аж до неба мы на этот раз не станем. Мы ограничимся тем, что будем жить тихо и спокойно… И я уверена, Иржи, что ты сможешь завести себе ребенка и сможешь его вырастить.

Они нежно обнялись – так, как обнимаются мать и сын. Затем Иржи начал напевать вполголоса колыбельную, которую помнил еще с детства.

– Zpopielnika па Wojtusia iskiereczka mruga… [74]

Он почувствовал, что тело Мириам слегка обмякло.

– Chodz opowiem ci bajeczkç. Bajka bçdzie dluga… [75] Мышцы женщины потихоньку расслабились. Иржи продолжал напевать – все тише, и тише, и тише. Дыхание Мириам стало ровным: она уснула.

В этот момент дверь барака распахнулась, и в него зашел обершарфюрер.

– Похлебку подано, – объявил он громовым голосом.

Брайтнер сидел один в своем кабинете и все никак не мог решиться лечь спать. Ему казалось, что он чего-то не доделал, но он никак не мог понять что.

Его взгляд упал на шахматную доску. Черные фигуры были расставлены даже без намека на какой-либо стратегический замысел. «Из Феликса, наверное, хорошего игрока не получится», – с досадой подумал Брайтнер. Однако затем его страсть к шахматам взяла свое и заставила на время позабыть о сыне. Комендант обошел стол и оценил ситуацию с противоположной стороны. Доска показалась ему схемой поля боя, на котором силы противников глубоко проникли в боевые порядки друг друга, образовав сложное сплетение взаимной защиты фигур, путей отхода и путей наступления.

И вдруг он облегченно вздохнул: его осенило. Он стал проверять свою догадку, чуть наклоняясь то направо, то налево, чтобы можно было получше рассмотреть расстановку фигур. «А почему бы и нет?» – мелькнула у него мысль.

Брайтнер пошел белым конем. Затем он, не раздумывая, сразу же сделал ход черным слоном. Последовало еще несколько ходов… Фигуры изменяли свое взаимное расположение, подчиняясь строгим правилам их перемещения по доске.