Рам Ларсин - Девять кругов любви

Острая прозорливость, позволявшая Лещинскому безошибочно находить выгодное дело и нужных людей, помогла ему и сейчас разглядеть за неказистой, болезненно красноватой сенькиной физиономией ущемленное самолюбие и стремление к творчеству. А тот вдруг вспомнил детство, бедность, единственную радость – от книг и школьных спектаклей, где очаровывал всех, особенно рыжеволосую девушку, – игра, игра, делавшая его значительным на сцене и во встречах с Кларой – все, что со временем исчезло, когда он бросил учебу и окунулся в беспросветное болото торгашества.

– Согласны?

Сенька еще раз глянул на Лещинского. Черт возьми, неужели тот искренне верит в эту дребедень, разоблачившую себя тысячу раз, или перед ним хорошо разыгранный фарс? Что ж, усмехнулся он про себя, в таком случае почему не повеселиться на чужой счет?

– Согласен!

– Кстати, – обернулся директор к секретарю, – где будет жить наш новый заместитель? Ежедневно ездить из Иерусалима сюда и обратно не выгодно ни ему, ни нам.

Секретарь раздумывал:

– Можно временно приспособить под жилье пару смежных кабинетов во втором корпусе. Мы должны сдать его в середине будущего года, а к тому времени закончат жилой дом для руководства.

Кивнув, Лещинский протянул руку Сеньке.

– Ну, включайтесь!

И тот включился.

Пока Клара обживала служебное помещение, Сенька строил коммунизм. Подстегиваемый каким-то злорадным нетерпением, обходил он барахолку, осматривал жалкий скарб старьевщиков, выискивая статуэтки головастого вождя, медали с его профилем, красные вымпелы, призывавшие повысить производительность, – и все это расставлял в цехах между беспрерывно движущимися конвейерами. Внезапно останавливал рабочего и, прищурясь, задавал строгий вопрос:

– Товагищ, а вы член пагтии? Какой? «Новая Иудея», конечно! Нехогошо, батенька! Ведь она – ум, честь и совесть нашей эпохи! – картавил он, конечно, только в своем воображении.

Сенька просто наслаждался своей ролью.

Услышав однажды, как кто-то жалуется на невысокую зарплату, подошел и объяснил, по-большевистски честно глядя в глаза:

– Деньги, которые ты получаешь – лишь маленькая часть того, что принадлежит здесь тебе. На самом деле, ты и каждый из твоих товарищей – миллионеры, потому что эта фабрика ваша и управляется вами! (Намек на Рабочий совет, созданный им при директоре и хорошо оплачиваемый из особого фонда).

Ему удалось пригласить славного старичка, бывшего профессора московского университета, который с чувством прочел лекцию на тему «Ленин и сейчас живее всех живых» – и все сидели и слушали, как миленькие, тем более, что Сенька велел в конце смены закрыть фабричные ворота…

Чувствуя себя провокатором, он втайне ждал недовольства, возмущения, может быть, бунта, из-за чего его выгонят и они с Кларой уедут, наконец, отсюда навсегда.

Ничего, однако, не произошло.

Как верно понял директор, большинство из этих людей, чья молодость прошла в Советской России, никогда не слышали о каких-то своих правах, и потому, после долгих лет мытарств там и здесь, крепко и молча держались за свое место. Более того – фабрика, расширяясь и приобретая известность благодаря неутомимому Лещинскому, притягивала новых людей. Сенька вызвал Андрея и, счастливый и важный, помог ему устроиться прорабом на строительстве.

А ядовито бурлящий сенькин мозг толкал его дальше и выше – к мысли украсить здание плакатами, например, таким: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью»! Но хозяин, только что вернувшийся из предвыборного вояжа по стране, увидел еще лежащее на земле огромное полотно и сделал выговор своему третьему заместителю:

– Где вы нашли этого художника – написал на плакате вместо «сказки» какую-то ерунду. Надо немедленно исправить!

И добавил уже другим тоном:

– Что ж, в целом дела у нас идут. Партия набирает рейтинг! – обе створки его рта механически раздвинулись, что означало улыбку.

«Четыре сантиметра!» – с удовольствием отметил Сенька.

Он шел домой, предвкушая, как развеселит Клару этим анекдотом о Кафке, но там его ждал сюрприз – теща, худая принципиальная дама, очень уважающая себя. Она заспешила, потому что ей надоели сенькины колкости, не менее обидные, чем остроумные.

Дочь проводила ее к автобусу.

Остановка была недалеко, возле большого фабричного склада, где стояли машины, груженные овощами и фруктами.

– Скажи, – мать не могла больше скрывать свое возмущение, – что дает твоему супругу право относиться ко всем свысока: какие-нибудь личные заслуги, звание?

Клара молчала.

– Или, может быть, он компенсирует все какими-то особыми мужскими качествами?

Дочь молчала.

Тут появился автобус, который вопреки прочно сложившейся традиции, прибыл по расписанию, и водитель, очевидно, сам потрясенный этим обстоятельством, проехал бы мимо, если бы не отчаянные крики обеих женщин…

Медленно возвращалась Клара назад, задумавшаяся и словно потерянная среди бескрайней желтой степи, чей унылый вид не слишком украшали иссохшие кусты ротема. Внезапно дорогу ей пересекла шустрая кобылка с телегой, полной сочных помидор.

– Эй, джинжит, проснись! – крикнул возница, крепкий смуглый парень, и его голосу вторил басом бежавший рядом черный пес. – Лови!

В Клару полетел спелый красный плод, от которого она невольно отшатнулась.

– Да это яблоко! – захохотал тот, и когда он снова кинул ей сверкающий на солнце «ионатан», она, уже улыбаясь, поймала его на лету.

Властно покрикивая, словно правил шестеркой цугом, парень свернул во двор и остановился в стороне от грузовиков – то ли из неприязни к серой и пыльной массе металла, то ли для того, чтобы быть ближе к стройной рыжеволосой женщине, поглощавшей его сочный подарок. Он спрыгнул на землю и подал какую-то бумагу пожилому мужчине. Тот заметил с досадой:

– Авихай, все у тебя иначе, чем у людей! Почему ты не ездишь на машине, как принято? И накладная твоя заполнена неверно!

О накладной Клара не могла знать, но парень, стоящий недалеко от нее, несомненно отличался от всех красивой головой в непокорных смоляных прядях, грубо-чувственной физиономией и длинными, крепкими, как у танцора, ногами, которые выпирали из джинсов, оборванных по последней моде.

– Не люблю моторов, – отвечал Авихай. – У меня шурин погиб в аварии. И вообще, что тебе важнее: бумага или этот классный товар? Верно я говорю, Зверь? – обратился он к огромному мохнатому псу, и тот разделил возмущение хозяина грозным рыком, что, возможно, и решило спор в их пользу…

Пока разгружали помидоры, Авихай выпряг норовистую лошадь, напоил и, уловив довольный блеск в бархатных глазах, засмеялся: оба они очень подходили друг другу своей статью и бездумной животной красотой.