Рам Ларсин - Девять кругов любви

– Позвольте, здесь не хватает одного цветка!

В большом волнении он принялся пересчитывать тонкие стебли:

– Их девятнадцать, ах ты маленький обманщик!

Рюмин, втайне забавляясь, пришел ему на помощь, и тот вскоре убедился, что все в порядке.

– Слава богу! Ужасная обида могла быть, особенно для Вали!

Было очевидно, что ему нравится вновь и вновь произносить это имя, словно в нем сосредоточено самое важное, о чем Илья хотел говорить, в то же время страшась излишней откровенности.

– Не знаю, – продолжал он, но так, чтобы слышал только Дмитрий Павлович, – за какие заслуги нам, вполне заурядным людям, было дано ощущение, что каждый из нас духовно не похож на других и предназначен только друг другу. Все остальное не имело значения. Когда-то я был женат, не бездетен, на перспективной работе – и бросил все без сомнений. Непонимание близких, осуждение друзей отступили назад перед мыслью, что мы с Валей принадлежим к тем, чья цель заключается в самосовершенствовании, а не в примитивном продолжении рода, как у большинства людей.

Он вдруг испугался, что говорит слишком громко и, заметив в зеркале напряженный взгляд Андрея, спросил:

– Вам, молодой человек, я, наверное, кажусь смешным?

Тот, ничего не понимая, растерянно оглянулся на отца, который не удивлялся ничему, так как бывший подзащитный посвятил его в свое кредо много лет назад…

Когда показался Тивон в окружении пронзающих небо кипарисов, Илья стал нервничать, пригладил выцветшие жесткие волосы, поправил фалды ветхого пиджака:

– Пожалуйста, сюда, к торговому центру.

Он рассеянно поблагодарил и, открыв дверь, всмотрелся в толпу людей. Проследив за его взглядом, Рюмины увидели пышнотелую блондинку, которая шла, оттягивая узкое платье на скульптурных бедрах, ах, черт! подумал Андрей, но она быстро свернула в сторону, а из-за ее спины показался невысокий полный мужчина, и тогда Илья наскоро попрощался и поспешил к нему, протягивая красные цветы:

– Валя!..

А дорога вела Рюминых вперед – через Афулу, чьи белые дома бежали им навстречу с вершины холма, будто спасаясь от жалящих лучей солнца, и широкую долину вокруг горы Тавор, по-русски – Пуп, пуп христианской веры, как сказал однажды Сенька, потому что здесь, по преданию, прозвучала Нагорная проповедь. Еще один перегон – и вдруг земля разверзлась, открывая внизу Кинерет, казавшийся издали глотком свежей воды на дне широкой чаши.

– Трудно поверить, – проговорил отец, – но Марк Твен, побывав тут, написал, что озеро Тахо гораздо больше говорит его сердцу. Очень поверхностное суждение, если вспомнить, какую роль в истории сыграло это место.

– Но ведь то, что Христос ходил здесь, не омочив ног, – наверное, только миф, сказка?

– Что ж, иногда мифы влияют на будущее больше, чем исторически существовавшие люди. Реальный человек бывает таким и этаким, иногда с чертами характера, неприятными в кумире, а сказка создана точно в соответствии с желаниями людей.

– Странно, папа, что в тебе, атеисте, так много от христианского, например, твое отношение к Горскому.

– Ну, христиане отнеслись бы к нему иначе. – улыбнулся отец. – Мое сострадание к людям вызвано не Нагорной проповедью, а чувством, естественным для всякого цивилизованного человека.

В Маагане они поселились в домике, заказанном Андреем заранее, и вышли на берег.

Какое-то взволнованное ожидание было в вечернем, медленно остывавшем от зноя воздухе. Голубая поверхность воды мутнела от легкого ветерка, изредка отражая далекие звезды. Измученные жаждой пальмы, напрягаясь и чуть ли не вставая на цыпочки, тянулись к небу, которое медленно покрывали облака. Вдали тонула в тумане Тверия, и оттуда, как призыв с терпящего бедствие корабля, доносилась печальная скрипичная мелодия.

– Концерт Сибелиуса, – сказал Дмитрий Павлович.

– А знаешь, папа, Кинерет – значит: маленькая скрипка, скрипочка.

Оба прислушивались к легким задумчивым звукам, повторенным эхом окружающих гор.

И вдруг всеобщее томление природы разрешилось так просто, что нельзя было понять, почему этого не было долгих полгода. Дождь, самый настоящий, пролился на людей и землю.

– Ура! – сбросив рубашку, Андрей закружился по мокрой траве, и то же делали их соседи, взрослые и дети, которые со счастливыми воплями выбежали на лужайку.

– Простудишься! – крикнул отец, уходя под навес. – Иди, выпей чего-нибудь горячительного!

Горячительным оказался десятилетний «Джони Уокер», закусываемый дарьиными сэндвичами.

– А что это у тебя? – Дмитрий Павлович осторожно коснулся шрама на груди сына.

– Напоролся на сломанную ветку, – сказал Андрей так, как объяснял всем.

– Болит?

– Нет.

– Ты не писал нам ничего, – упрекнул отец.

– Разве? – удивился Андрей. – Ну, это случилось полтора года назад. Не хотел тревожить вас из-за пустяков. Вы ведь сразу представляете себе всякие ужасы, – и подумал, как я мог сообщить им о своим ранении?

– Знаешь, – он перевел разговор на другое, – я вчера проводил профессора и ребят домой. Было очень грустно…

Наконец, Дмитрий Павлович спросил о том, что без алкоголя звучало бы не слишком деликатно:

– Прости… Как теперь будет у вас с… Юдит после этой неудавшейся свадьбы?

Сын не сразу ответил:

– Хорошо бы поехать на Кипр. Там можно оформить гражданский брак. Но меня отсюда вряд ли выпустят или не впустят назад: моя виза скоро кончается.

– А вы… не могли бы жить с нами… в Петербурге?

– Если бы! – вырвалось у того. – Да нет, Юдит не расстанется с родителями, – он сжал зубы, – а я – с ней…

Мимо, обнявшись, прошли парень и девушка в купальниках, прилипших к их стройным телам.

– Папа, что такое ревность? Может быть, человек, не ревнивый, как Отелло, не способен и так любить?

– Не думаю… в этой пьесе, по-моему, говорится не о личной драме, а социальной. Общество вокруг Отелло погрязло в пороках и не оставляет ему надежды на то, что Дездемона – исключение. Но времена меняются, и нравы тоже. Мир – театр, сказал Шекспир, и нам с тобой отведена другая роль, – отец улыбнулся, – во всяком случае, не мстителя и убийцы.

Андрей растроганно погладил его седые усы, как делал в детстве. Вот чего недоставало ему все время – проникновенных бесед с отцом, всегда удивлявшим его особым отношением к жизни… Не любопытство, а попытка понять свое собственное состояние толкнула Андрея за границы дозволенного:

– А ты… ревновал маму?

Помолчав, Дмитрий Павлович ответил откуда-то издалека:

– Иногда. Хотя уверен, без всякого основания. А это самое худшее… Видишь ли, когда есть факты, можно постараться понять и, простив, забыть. Если же их нет, все превратится в борьбу с привидениями, в унизительную слежку за чистым и безвинно страдающим существом…