Кингсли Эмис - Эта русская

– Кто? – осведомилась одна из девчушек у Ричарда, как у человека на вид более обыкновенного.

Ричард, внутренне гордясь, как хорошо и быстро нашел выход, продиктовал имя и фамилию Анны. Диктовать пришлось по буквам, потому что по слогам они не успевали записать. Потом он кивнул со всей мыслимой внушительностью. Анна, надо думать, начертала свое имя на протянутых листочках. Они едва глядели друг на дружку, пока пробирались по коридору, – получая толчки и пинки от других пешеходов, спешащих к выходу, но все же умудрились устоять на ногах. И вот наконец они оказались на воле, люди кишели и тут, но по крайней мере не глазели, и только тогда Ричард заметил, что она сняла берет. Он сказал ей об этом, она кивнула.

– Какой сногсшибательный костюм, – добавил он от души. – Наверное, стоил целое состояние. Или ты его из дома привезла?

– Я все это купила на рынке возле дома профессора Леона за девять фунтов. Очень дешево. Я и не знала, что в Англии бывают дешевые рынки. У нас рынок – самое дорогое место. – Голос ее звучал нервически. – Впрочем, ты, наверное, и сам знаешь.

– Да, знаю.

– Я хотела выглядеть так, как, по их мнению, должна выглядеть молодая русская поэтесса. А как тебе мои стихи, Ричард? Понравились?

– Я… был потрясен, – ответил он, пытаясь дать понять, что не может найти нужное слово, – это оказалось нетрудно, потому что он действительно не мог. – Совсем не похоже на те вещи, которые я читал раньше. Другой стиль. Так искренне и прямолинейно. Я совершенно…

– Да, хорошо, спасибо, я страшно рада, очень мило с твоей стороны, но стихи-то хорошие?

– Что тебе сказать? В середине я разрыдался. Я редко плачу над стихами. Я не хотел, чтобы ты меня видела. Я почувствовал…

При мысли, что именно он почувствовал и с какой силой, слезы снова навернулись ему на глаза. Он и не пытался их сдержать, хотя часто гадал, и тогда, и позднее, смог ли бы, если бы постарался. Впрочем, это уже не имело никакого значения, потому что Анна поверила его словам, приняла их за правду, они и были правдой, единственное, чего он не мог выговорить вслух, – что они были не той правдой, за которую она их приняла. Они снова поцеловались и некоторое время не отпускали друг дружку. Потом она сказала:

– Ричард, милый, отвези меня, пожалуйста, домой.

– А ты разве не хочешь…

– Нет, милый, на сегодня хватит. Я должна сесть и подумать.

Не одной тебе есть о чем подумать, угрюмо проговорил он про себя, когда, выполнив ее просьбу, и сам отправился домой. Он встрял, впутался, вляпался, связал себя обязательствами, причем во что именно он встрял и т. д. – это только первый в бесконечном ряду вопросов, конца и края которым не предвидится. Прежде чем обратиться к любому из них, он должен ответить, почему не заявил с абсолютной и непререкаемой твердостью – никак не меньше, – что, по его мнению, стихи, прозвучавшие сегодня вечером, так же плохи, как и все стихи Анны Даниловой, какие ему довелось прочесть, и если и есть в этих новых стихах какое отличие, оно совершенно несущественно. Ричард пришел к выводу, что человек, который сумел бы себя заставить сказать это, пойти на это, был куда меньшим эгоистом, чем он сам, но подружиться с таким человеком он никогда не смог бы, даже если бы и захотел.

Нет, он, Ричард Вейси, не для того родился и не так воспитан, с какого конца ни посмотри. Наверное, попадаются люди, которые воспитаны именно так, но такие счастливчики большая редкость. Ну что ж, выходит, не он один вляпался. Это напоминало попытку утешиться мыслью, что смерть не так уж страшна, поскольку рано или поздно ожидает каждого.

– Здравствуй, милочка. Послушай… как тебе эта книжка про Рим? Про Рим, милочка. Ну да, конечно, про Афины. Да, а когда, как ты думаешь? Ну ты должна же знать хотя бы примерно. Дело в том, что она мне нужна. Нет-нет, просто она мне нужна. Хорошо, хорошо, милочка, пока.

Корделия положила трубку – ее телефонный аппарат, если судить по виду, был сработан никак не позже пятидесятого года, тогда как Криспинов словно бы явился из двухтысячного, – и, сверкнув своей многоцветной прозрачной ручкой, вычеркнула один из пунктов на картонке. Покончив с этим, она минуту-другую посидела за письменным столом, хмурясь и шевеля губами. Потом, несколько раз подняв и опустив голову, словно разминая шею, она встала и отправилась вниз.

Ричард как раз собирал вещи, чтобы сбежать в институт, – собственно, ей повезло, что она его застала. Он поднял на нее глаза и улыбнулся, не то чтобы совсем безыскусной или непродуманной улыбкой, как заметили бы некоторые.

– Здравствуй, путик.

– Здравствуй… любимая.

– Э… знаешь, Анна как-ее-там, эта русская, она звонила всего несколько минут назад, хотела с тобой поговорить…

– А, видимо, это было еще до того, как я…

– …но потом, понимаешь ли, кто-то еще позвонил, и я не смогла сразу спуститься и сказать тебе прямо в ту же секундочку, но ведь она ужасно часто звонит, эта русская, вот я и подумала…

– Значит, мне придется перезвонить и узнать, чего она хотела, – проговорил Ричард, на сей раз безразличным, почти что беспечным тоном, и двинулся, стараясь ступать размеренно, к себе в кабинет. С тех пор как он познакомил Анну с Криспином, здесь, дома, произойти некоторые перемены, в том числе изменился Аннин официальный статус в глазах Корделии. Теперь она была уже не «эта Ричардова русская», которой уготована познавательно-развлекательная прогулка в «Хэрродз», долженствующая стать первой стадией ее изничтожения или, на худой конец, уничижения, но просто «русская» или «эта русская», – докучный, но малозначительный персонаж, сошедший со сцены, не успев даже на ней утвердиться. Когда Ричард в скупых словах рассказывал, что ездил с Анной к очередному влиятельному лицу, которое могло помочь в ее деле, или водил ее «перекусить» в какую-нибудь мизерную забегаловку, Корделия слушала молча, с гримасой почти неподдельного равнодушия. Сейчас, сообщая о звонке «этой русской», она именно это и изобразила на лице. Ричарду было не по себе. Раз-другой он подмечал у жены смятенное, встревоженное выражение, которое, если бы речь шла о человеке не столь непрошибаемо самоуверенном, говорило бы, что данный человек не знает, что теперь делать. А еще раз-другой он заметил, что она бросает на него взгляды, исполненные доселе невиданного неодобрения. Примерно столько же раз ему приходило в голову заняться с ней любовью, но всякий раз он вдруг обнаруживал, что думает о чем-то совершенно другом. Прямо тогда, или, может быть, позже, до него вдруг дошло, что другие супруги, по всей видимости, в минуты близости обмениваются очень важной информацией, не обязательно воплощенной в слова. Он не мог припомнить, чтобы что-нибудь подобное происходило между ним и Корделией. А сейчас ему совершенно явственно вспомнилось другое: он где-то читал, что во время войны, в оккупированной Франции, у лидера Сопротивления и шефа гестапо обнаружилась общая страсть – оперы Моцарта, и они стали регулярно встречаться, чтобы послушать граммофонные записи, пообещав друг другу взаимную безопасность и ни разу не нарушив обещания. Ричард и раньше находил, что эта история чем-то напоминает его отношения с Корделией. Кроме того, хотя теперь он ненавидел ее не так сильно и не так подолгу, как тогда, когда говорил на эту тему с Криспином, время от времени это все равно случалось.