Кингсли Эмис - Эта русская

– Я не понял, почему ты просила меня говорить по-английски, – сказал он, когда она вернулась в спальню.

– Прости, это было некрасиво. Я просто подумала, что по-английски тебе будет проще, что ты не станешь бояться сказать что-нибудь неловкое или там неуместное, а я тогда пойму, что ты на самом деле думаешь обо мне, и как я тебе в постели, и многое другое.

– В таком случае ты лучше понимаешь по-английски, чем я думал.

Анна открыла дверцу шкафа и в упор посмотрела на Ричарда через плечо:

– Нет, но я достаточно наслушалась английской речи, чтобы вычленить из нее слово bullshit *, – проговорила она. – Ты его не произнес.

– А что же я сказал?

– Не знаю, я все-таки английского не понимаю. Мне, впрочем, было ясно, что ты не хочешь ничего говорить, и то, что ты говоришь, звучит неловко. Если бы ты знал, любимый, до чего трогательна и как бесценна эта неловкость!

– Тогда все хорошо, – ответил он.

– Кроме того, я разнервничалась, – добавила Анна, отведя взгляд в сторону. Она надела другой джемпер, не такой ветхий, как предыдущий. – Мне кажется… Боюсь, я вела себя так, как, по твоим понятиям, и должна была себя вести. И прежде чем ты меня спросишь, как именно, я тебе отвечу: как русская. Точнее, как русская девушка, но в общем как любой русский человек. А теперь можешь сказать мне, что я абсолютно права. Дики, – прибавила она.

– Да, ты совершенно права, Аннушка, кто бы мог подумать. Теперь мне придется спросить у тебя, как ты об этом догадалась и на что это похоже – мое ожидание того, что ты поведешь себя как русская.

– Твой русский язык просто неподражаем. Как я догадалась – ну, это как с bullshit'ом, [7]хотя и не то же самое, – я достаточно времени провела в Англии и научилась распознавать этот особый взгляд. В нем не просто заинтересованность или любознательность, с какими смотрят, ну, там, на турка, или афганца, или американца. Скорее в нем настороженное ожидание, что вот сейчас она выкинет что-нибудь несусветное, да ей и простительно, – причем даже если я всего лишь зеваю или сморкаюсь. Я вижу, что ты думаешь: ну да, ну так ведь люди этого типа везде одинаковы. Если разобраться.

– Как глупо. Как стыдно.

– А вот у тебя получается совсем не глупо и не стыдно. И не забывай, я про себя все время думаю: ну что поделать, он же англичанин, – только с моей стороны это скорее комплимент.

– Ты все еще нервничаешь. Потому что не знаешь, повторится ли все это снова?

– Да. – Она стояла сгорбившись, свесив голову и уронив руки, – Ричард воспринимал эту позу как женственную, человечную, общечеловеческую, без всякой специфики.

– Если это зависит от меня, то обязательно повторится.

Они обнялись и замерли. В этом их объятии засквозило нечто, чего не было раньше, – возможно, облегчение. И нечто еще. Радость.

– Милый, – проговорила Анна.

– Милая. Пусть я и женат.

– Давай-ка теперь поторопимся, а то профессор Леон с Хампарцумяном вернутся. Иди вниз. Я тебя скоро догоню.

Некоторое время Ричард стоял в унылом вестибюле, испытывая изумление не по какому-то конкретному поводу, а вообще. Подошла Анна с тонкой книжечкой в руке. Мгновенно, еще до того, как она вручила ее ему, он понял, что это такое и что там внутри, а пал духом с поразительной стремительностью и непреложностью.

– Вот, возьми, – проговорила она. – Сейчас не смотри. Но обязательно посмотри потом, причем не только на то, что я там написала для тебя, – она улыбнулась, словно в этом было что-то слегка непристойное, а потом добавила деловитым тоном: – Может быть, после того, что произошло, мои стихи понравятся тебе больше.

Не в силах придумать никакого ответа, он снова обнял ее, но это объятие получилось совсем не таким, как предыдущее, каким-то неправильным; она, похоже, ничего не заметила, а ему показалось, что была в этом объятии увеличенная доза приветливости, дружеского расположения, чего-то в этом роде. Увеличенная – на сколько? На двадцать процентов? На пятнадцать? К дьяволу!

– Ну, что ж, – сказал он. – Ну, пожалуй…

Книжечка без труда уместилась в его боковой карман.

– Тебе пора.

– Я позвоню.

Она истово кивнула – она ему верила. На миг они стиснули друг дружке руки, потом Ричард шагнул на улицу, оглашаемую истошным рокотом вертолета, который самодовольно плюхал по воздуху в каких-нибудь пятидесяти метрах над его головой.

Сперва Ричард решил, что раскроет книгу Анниных стихов не раньше, чем окажется в неприступной твердыне своего кабинета. Потом подумал, что сделает это, когда усядется в такси, которое без труда поймает на улице позначительнее, за углом. Потом, преисполненный трепета и куда более острого, чем доселе, ощущения беспомощности, он встал прямо на тротуаре, вытащил книгу из кармана и раскрыл. Поток автомобилей был не таким могучим, как в прошлый его визит, похоже, водители-тяжеловесы обнаружили более удобную лазейку. Прохожих почти не было.

Он заметил размашистую надпись кириллицей на одной из первых страниц, но не стал на ней задерживаться и устремился к основному тексту. До того, как он погрузился в этот самый текст, ему представилось вполне возможным, по крайней мере теоретически, что на свежий взгляд ее стихи, хотя бы отдельные стихотворения, хотя бы отдельные строфы, вдруг неожиданно и непредвиденно окажутся сносными или даже недурными. Сразу же после этого он решил, что скорее они покажутся ему столь же или почти столь же бездарными, как и раньше, однако ему будет все равно, он разглядит в них прелестные детали или, может быть, утешительно примиряюще подробности исторического, культурного и тому подобного характера. Не говоря уж о личном характере.

За три-четыре минуты, проведенные в непосредственной близости от контейнера с пустыми бутылками, он прочел достаточно. Он положил книжку обратно в карман и снова зашагал к перекрестку. Мимо прошла женщина средних лет, потом другая, помоложе. Ни та ни другая даже не взглянули на него, и уж тем более не остановились поинтересоваться, знает ли он, что у него такая багрово-красная или смертельно-бледная физиономия, и не специально ли он так трясет руками. То, что он только что увидел, было еще хуже прежнего, та же пустая претенциозность, но к ней добавилась нотка навязчивой назидательности, выраженной в столь же банальных и столь же неряшливо подобранных словах. Нарочитая смазанность смысла – он знал, что может положиться на свое владение неформальным русским и в состоянии понять практически любой оборот, хоть сколько-нибудь уместный в серьезной поэзии. Неуклюжая версификация. Все сразу.

Довольно скоро Ричард поймал такси и, не задумавшись, дал свой домашний адрес. Потом все-таки задумался, не дать ли какой другой, однако не дал. Он запрется в своем кабинете, сославшись, если понадобится, на острый приступ срочной работы, и ни за что не станет выходить. Не станет выходить – до какого момента, до какого события? Всю дорогу до дома он строго и многословно выговаривал себе, какого дьявола он так завелся, неужели несколько стишков могут сказаться на его отношении к Анне в целом, сам-то он тоже не гений всех времен и народов, а что, если бы она была скверной портнихой, или домохозяйкой, или бренчала бы на балалайке, и какого вообще дьявола он так завелся? Толку из этого самобичевания не вышло никакого. Все еще подавленный и все еще не разобравшись, чем именно, он расплатился возле своего дома с таксистом и столкнулся с Пэт Добс, огибавшей припаркованный «ТБД».