Мануэль Скорса - Траурный марш по селенью Ранкас

Знатного гостя встретили На подступах к городу. Дон Мигдонио де ла Торре-и-Коваррубиас дель Кампо дель Мораль вступил в Янауанку под вечер. Его рыжие баки а-ля маршал Сукре и медная борода сильно поразили народ, и он прогарцевал под аплодисменты по выметенным узниками улицам. Сержант Кабрера построил на пути своих воинственных жандармов. Рыжебородый вельможа завидел издалека зардевшуюся донью Пепиту, взмахнул перед нею шляпой, спешился и поцеловал ей руку. Судья, не знакомый с тонким обращением, схватился было за револьвер, и душу его сотрясли чувства, сотрясавшие, по слухам, и душу самого президента, когда чужеземный посланник поднес к губам могучую руку Первой Дамы, которая ужасно испугалась ревнивого диктатора и. крикнула: «Аполинарио!»

Вечером начался праздник. По дому судьи (двор которого, кстати сказать, запрудили мулы, груженные подарками из поместья) сновали отцы города, чисто вымытые, причесанные и в новых рубашках. Дон Аркимедес Валерио был в синей парадной форме, хранившейся для торжеств, и в пунцовом галстуке. Заметим, что именно это невинное щегольство в конце концов его и погубило. Превратности службы загнали его в другой край, где завистники пустили слух, что он завзятый экстремист; тамошний префект его не терпел, ибо он не сумел организовать в городе борделя (а префект мечтал завести бордель в каждой округе), и счел красный галстук признаком левых взглядов. Его выгнали, и он умер нищим. Сейчас же, не предвидя этих бед, он не без важности поздоровался с доном Мигдонио де ла Торре-и-Коваррубиасом. дель Кампо дель Моралем.

Судья дошел до того, что велел подмести весь дом и даже протереть полы керосином, чей запах смешивался теперь с запахом пота, исходившим от дам, которые притащили сюда своих отпрысков. Эти сопляки (носы их и впрямь была забиты соплями) заглушали своим визгом музыку.

Отцы и матери города танцевали на опилках, которыми посыпали скользкий от керосина пол. Такого безумного веселья здесь еще не бывало. К утру, когда ноги уже не двигались, дон Аркимедес спросил:

– А не сыграть ли нам в покер?

– Прекрасная мысль! – сказал дон Мигдонио, который было заскучал.

Беда не приходит одна, и через несколько недель мой кум Полонио Крус дал мне своих лошадей, а я как на грех не доглядел, и их снова забрали. Я опять пошел в поместье, и меня опять не стали слушать. На сей раз пришлось отдать чужую лошадь, а кум с досады сказал мне: «Твоя вина». И правда, вина была моя. Я отдал ему взамен кобылу, и он ее полюбил.

Но пришла другая беда, похуже. Чтобы поправить дела, я засеял брошенную землю, называлась она Янасениса. Посеял десять мешков, семена выбрал на славу. Картошка бывает разная: рассыпчатая – самая вкусная; желтую хорошо берут; белая идет в стряпню; есть и сорт, который идет на крахмал. Я выбрал семена покрупнее, разных цветов. Земля мне отплатила, картошка взошла на славу. В апреле она цвела – красота, да и только! Тут и случилось несчастье: как-то ночью помещичье стадо разорило мое поле. Да, не везет! На другую ночь скотина опять пришла. Я их отгонял камнями, но не отогнал. Изловил я пастуха и спрашиваю:

– Чего тут ходишь?

А он голову опустил.

– Судья приказал тут пасти. Мы и сами не рады, дон Эктор.

Опечалился я, пошел в город, прямо к судье. Он куда-то собрался. Я говорю:

– Разрешите к вам обратиться?

А он идет и идет.

– Это насчет картошки?

– Да, сеньор.

Он остановился.

– Все тебе плохо, Чакон! В третий раз лезешь. Я этим не занимаюсь. Говори с женой.

Донья Пепита думает, что женщине все можно, и бранится похуже пьяницы. Хотел я с ней поговорить, но она была занята – пересчитывала серебро и отрезы. Я прождал все утро, а к полудню она вышла во дворик и кричит:

– Кристина! Кристина!

К ней поскорее побежали две девушки.

– Расчешите мне волосы.

Они вынесли два креслица, хозяйка села в одно, а девица – в другое.

– Говори побыстрее, мне некогда, – сказала донья Пени та и опустила волосы на лицо.

– Донья Пепита, ваше стадо поело мою картошку!

Девица, которая ее чесала, посмотрела на меня. Я ее еще маленькой знал. Как-то, помню, поймал для нее форель…

– А кто тебе сказал, индеец поганый, что это твое поле?

– Я сам его засеял, сеньора. Она вздернула голову.

– А зачем ты там сеял, мразь?!

– Оно никому не нужно. Община мне разрешила.

– А кто она такая, чтобы разрешать? Община, подумаешь! Плевала я… Здесь ничьих земель нет. Здесь все земли мои.

– Почему это, сеньора? Там ведь никто не сеял еще при моих дедах.

– А я рада! – закричала она, поднимая с лица волосы. – Я очень рада, что мои овцы сожрали твою картошку! Ты – паршивый индеец и нахал! Человеческих слов не понимаешь, вечно лезешь! Еще попляшешь у меня!

Расставили столы. Дон Мигдонио де ла Торре-и-Коваррубиас дель Кампо дель Мораль, судья Франсиско Монтенегро, субпрефект Валерио и алькальд дон Эрон де лос Риос уселись за карты. Вскоре они совсем проснулись. Когда же карты раздали в третий раз, Козья Лапа тихо посоветовал судье поднять ставки. Дон Мигдонио, который как раз придерживал стрит от короля, очень рассердился. Прочие возгорелись духом, взвинтили ставки до пяти тысяч, и прикарманил их судья. Игроки очертя голову ринулись в лабиринты азарта и не опомнились до восьми утра. Собственно, тогда их и прервали – пригласили перекусить, но утиный бульон не понравился дону Мигдонио, как раз проигравшему одиннадцать тысяч. Надо заметить, что скупость его превосходила даже суеверную трусость, и он готов был бы ради десяти солей ночью копать на кладбище землю, лиловея от страха. А теперь, поспешно восклицая: «Ну, как же расстаться с такими хорошими друзьями!», он наотрез отказался прекратить столь интересную игру. Все вздремнули и в одиннадцать утра снова засели за карты. Играли весь день, а вечер, немилостивый к хворым, принес удачу дону Мигдонио. Когда подали курицу с перцем – поистине сикстинскую капеллу местной кухни! – судья проигрывал четырнадцатую тысячу и не пожелал расстаться с гостями, с неудовольствием косясь на везучего субпрефекта. К ночи снова сели за карты, и дон Аркимедес обрел былую милость, но к утру опять утерял ее, так как перед ним лежало восемнадцать тысяч. На сей раз услады дружбы особенно пленяли дона Мигдонио. Игроки вздремнули и сели за карты в полдень. Играли они девяносто дней подряд. Я кусал руки, чтоб не плакать.

Когда я шел назад, солнце сильно пекло.

Через площадь пробежали дети. За ними гналась собака. Они обернулись, она убежала. Так и я – бегу, словно пес, как только помещики обернутся. Во рту у меня пересохло, и я зашел выпить к дону Глисерно Сиснеросу. А там я встретил Саломона Рекиса, муниципального агента Янакочи, и Авраама Карвахаля. Увидел их и словно с цепи сорвался.