Кэролин Джесс-Кук - Мальчик, который видел демонов

– Я выросла в Тигровой бухте.

Майкл присвистнул, его брови взлетели вверх. Мне такая реакция грела душу. Тигровая бухта ничего не значила для жителей Эдинбурга. Для уроженца Белфаста это что-то вроде Бронкса в Нью-Йорке или Южного центрального округа в Лос-Анджелесе. И означало это, что мне прямой путь на другой край социальной шкалы. По правде говоря, самоуважением я обязана исключительно своему детству. Или проявленной решимости выбраться из дыры, где родилась и росла.

– Как же получилось, что девочка из Тигровой бухты стала детским психиатром? – Майкл сжимает пальцами голову, словно боится, что она взорвется.

– Государство старалось помогать детям матерей-одиночек из Северного Белфаста чуть ли не с начальной школы. Сначала я получила стипендию на обучение в медицинской школе Эдинбургского университета. Потом стипендию на цикл психиатрии и специализацию по детской психиатрии.

Он качает головой, словно не веря своим ушам.

– Если это короткая версия, то я хочу услышать длинную.

Я машинально потираю шрам, он замечает.

– Длинная версия имеет отношение к этому шраму? – спрашивает Майкл с шутливыми интонациями. Когда я медлю с ответом, его улыбка тает.

– Извините, с моей стороны это слишком грубо.

Появляется официантка, спрашивает, будем ли мы что-нибудь есть или пить. Кафе начинает заполняться: парочки на свидании, друзья, решившие пропустить по стаканчику после работы. Майкл поднимает руку, показывая, что кофе нам вполне хватит. Судя по выражению его лица, он в ужасе от того, что упомянул про шрам, нещадно ругает себя за допущенную бестактность, и я, конечно же, с облегчением принимаю его извинения.

У меня есть убедительная, не раз и не два отрепетированная история для этого шрама. Он такой глубокий и так необычно расположен – начинается на щеке и тянется на шею, – что никакой косметикой полностью его не скрыть. Из-за шрама я ношу длинные волосы, хотя после сорока лет они начали сечься на концах. Все чаще и чаще я пользуюсь этой ложью, если волосам не удается скрыть шрам. Согласно легенде, шрам – результат неудачной встречи с кораллами на Фиджи. Все для того, чтобы вызвать вопросы («На Фиджи красиво?», «Вы ныряли с маской?», «С каким видом кораллов?»), которые отвлекут от шрама и направят разговор в более приятное русло.

Только сегодня нет у меня никакого желания лгать.

– Вы правы, Майкл, – беззаботно произношу я. – У моей дочери… была… юношеская шизофрения. – Я трогаю шрам. – Это результат моего согласия на помещение ее в стационар.

Майкл кивает, сплетает пальцы, напряжение спадает.

– Извините. – Пауза, он смотрит мне в лицо, сживаясь с причиной появления шрама. – Одно дело – лечить чужих детей. Но видеть, как страдает свой ребенок, особенно понимая, что это за бо… – Он качает головой. – Представить не могу, что при этом чувствуешь.

Я открываю рот, чтобы объяснить, что при этом чувствуешь, но у меня нет нужных слов. Дело в том, что шизофрения у всех проявляется по-разному. Галлюцинации, непоколебимые бредовые идеи, спутанность сознания – признаки, наиболее бросающиеся в глаза. Для Поппи бредовые идеи отличала их пугающая физическая природа. Видела стены, вырастающие перед ней и поднимающиеся к луне. Она видела мосты. Разлившиеся реки и океаны катили свои воды по улице Принцев. Все это становилось причиной ее эмоциональных вспышек. И она все больше убеждала себя, что ее засунули в яму или хоронят живьем. Могла сидеть в кресле и смотреть телевизор, когда внезапно начинала кричать, зовя на помощь, убежденная, что проваливается в бездонную шахту. «Помоги мне, мама!» – кричала Поппи, вцепившись ногтями в подлокотники, словно они находились по сторонам дыры, в которую ее утягивало.

Мне понадобилось много времени, чтобы понять, что происходило, когда дочь так себя вела. А если я ей не верила, ее реальность менялась вновь: она не сомневалась, что я пытаюсь ее убить. И становилась бешеной.

Взгляд Майкла возвращает меня в настоящее. Я откашливаюсь и вспоминаю, на чем остановилась.

– Из-за нее моей специализацией стала детская психиатрия. Моя мать страдала, как я теперь понимаю, шизофренией. Разумеется, этого диагноза ей никто не поставил. Врачи общей практики лечили ее от депрессии, советовали жевать корень валерианы…

Майкл усмехается:

– То есть отмахивались от нее.

– Я слышала, что шизофрения может передаваться по наследству. И к тому времени, когда Поппи исполнилось три годика, видела отклонения в ее поведении, которые никто из педиатров объяснить не мог. Поэтому я продолжила обучение. Три года изучала общую психиатрию, потом шесть месяцев специализировалась на детской.

– Будучи матерью-одиночкой?

Я улыбнулась.

– Да. С уходом за Поппи мне помогала сердобольная соседка. И в сутки мне достаточно четырех часов сна.

– Вы, наверное, заметили улучшение ее состояния после стационарного лечения? Иначе не стояли бы горой за клиники.

– Ей стало лучше. До того никакой жизни у нее не было. Ни друзей, ни умения заводить друзей, ни хобби… но проблема с шизофренией в том, что поведение больного непредсказуемо. Слишком много загадок, чтобы их разрешил один человек.

Майкл поднимает голову, смотрит на меня, изучая выражение моего лица.

– Вас загадки раздражают?

– А разве вас они не раздражают?

Он откидывается на спинку стула, кладет ногу на ногу.

– С загадками я жить могу. С избитыми детьми – нет. Если бы вы знали, что мне доводилось видеть… я знаю, вы имеете дело с самыми жуткими психологическими кошмарами… но социальная работа… – Майкл улыбается, взгляд его устремляется далеко-далеко. – Кому-то следовало предупредить меня. Кому-то следовало предупредить. По этой причине я купил себе участок земли.

– По какой причине вы купили себе участок земли?

– Для детоксикации. – Майкл машет руками, словно разгоняет невидимое облако, окутавшее его. – Чтобы освободиться от проблем всех этих асоциальных семей. Сжигание прошлогодней листвы и опрыскивание кустов от гусениц – лучшее средство, чтобы на время забыть мамашу подросткового возраста, которая оставляет своего ребенка умирать от голода, потому что ей надо толкать крэк.

От его слов меня пробирает дрожь, и он это видит. На лицо возвращается тень улыбки.

– А что делаете вы? Плаваете? Бегаете трусцой?

– И то и другое. Еще играю. – И я провожу пальцами по клавишам воображаемого рояля.

Майкл вскидывает брови.

– Так вы веселая Джоанна? Джаз?

– Классику. Или постмодернизм, если вы предпочитаете конкретику.

– Всегда. – Его улыбка становится шире, он смотрит на меня.

Я чувствую, что разговор двинулся в направлении, которое заставляет меня нервничать.