Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит

– Как это – ничто? – сказал городской судья Франц Оберхольцер. – Все жители столицы Англии качаются на кораблях, и это ничто?

– Это великолепный рассказ, – воскликнул помещик Дольничар, в какой-то степени замещавший сейчас предводителя паломников, и поднял кружку: за здоровье славного княжеского города Ландсхута, в котором живет такой замечательный путешественник! – Дольничару казалось, что каждый получил заслуженную похвалу, и в самом деле, может быть, в это прекрасное торжественное мгновение все бы мирно и закончилось и странники на следующий день продолжили бы свой путь к Трем Волхвам, если бы папаша из Птуя спокойно перенес эту протокольную похвалу. Люди в таком возрасте, в каком был Тобия, иногда бывают капризны и тщеславны, а рассказчики – тем более. И Тобия не мог снести, что здесь хвалят какого-то человечка Йокла только за то, что он однажды побывал в Лондоне и видел землетрясение, которого, как в конце концов оказалось, вообще не было, по еще больше его злило то, что теперь все пойдут спать с мыслью о Темзе, на которой полно качающихся судов, а о еврее Задохе полностью забудут. Тобия привык, чтобы последнее слово оставалось за ним.

– Страх перед землетрясением, – сказал он, – это сущий пустяк по сравнению с тем, что происходило в Иерусалиме, когда я был там как пилигрим.

Видно было, что его никто не слушает. Он продолжал громче:

– Что это несостоявшееся землетрясение по сравнению с ожиданием конца света!

Мудрые люди говорили что-то о золотом часе, раннем часе. Понятно, что папаша Тобия потерял терпение. Он ударил посохом по столу, так что комната закачалась более угрожающе, чем при лондонском землетрясении, а брызги пенящегося пива из кружек взлетели под потолок.

– В 999 году, – громовым голосом произнес папаша Тобия, разозленный отец из Птуя, – в 999 году, перед наступлением нового тысячелетия, люди ждали конца света, предсказанного в Апокалипсисе. Были сняты семь печатей, семь ангелов взяли семь труб и приготовились затрубить.

При таком мощном зачине слушатели вынуждены были притихнуть, хотя в головах уже был хмель от пива и все думали только о постели.

– Это было в Иерусалиме, – сказал Тобия, – в городе собрались тысячи паломников, чтобы там дождаться страшного явления четырех всадников Апокалипсиса, а в конце концов и прихода Господа. Когда Господь появится в облаках и отделит добрых от злых. И иерусалимские странники были в страхе великом, а некоторые в полном отчаянии, потому что среди них было немало грешников и лжепророков. Поэтому люди продавали все, что имели, и никто не мог получить вперед никакой стократно увеличенной квартирной платы, более того, никто не хотел ничего покупать, ведь все ждали дня Страшного Суда. Дома валились не от землетрясения, а оттого, что их разрушали сами домовладельцы. «На что мне дом, – говорили они, – на что мне квартирная плата, если завтра местом моего пребывания будет Царство Небесное или же ад с его мучениями». Рыцари, горожане, крестьяне, мужчины и женщины – все собрались вместе и испуганными глазами поглядывали на небо. Когда раздался удар грома, все упали на колени, так как подумали, что гром этот – глас Божий, и нет никакого сомнения, что это так и было. Они видели падающие звезды, знамения на небе, извещавшие о приходе Судии, земля возле города кое-где разверзлась, и там зияла адская бездна. Когда я ходил среди паломников…

– Как это, позвольте?

Согласно некоторым другим свидетельствам, городской судья Франц Оберхольцер в этом месте рассказа разбил кружку.

Будто бы он швырнул кружку с пивом на пол и сказал, что больше не желает такое слушать. И после этого кружку уже нельзя было склеить. Но маловероятно, что кружку разбил именно судья. Ведь свидетельств было слишком много. Один из горожан будто бы выхватил меч и надвое перерубил посох Тобии, другой будто бы сплюнул на пол и т. д. Во всяком случае, в событиях, что затем последовали, трудно винить городского судью. Оберхольцер был человек спокойный, он гордился тем, что имел право принимать и чествовать паломников с юга, из краев по ту сторону Альп. Поэтому вполне вероятно, что он не разбивал кружки, а может быть, даже встал, говоря:

– Как это, позвольте?

– Тогда я ходил среди них, смотрел и сознавал, как и они, что все товары – ничто, что все вещи – ничто, и даже человек – ничто, – продолжал Тобия с жаром.

– В каком году это было? – спросил судья, который был человеком пунктуальным и не давал себя сбить с толку, – в каком году? – сказал он громко, а ландсхутские горожане еще громче рассмеялись.

– Anno Domini СМХСIХ, [104]– загремел Тобия. – Или можно сказать также иначе: DCCCCIC!

– И вы тогда ходили по Иерусалиму?

– Конечно, не по Лондону, который в те времена был еще совсем маленьким. Я ходил по Иерусалиму этими старыми ногами, которые тогда были еще молодыми, и это так же верно, как и то, что сейчас я нахожусь в Ландсхуте. А перед тем я плыл на корабле.

Странники знали, что Тобия плыл на корабле в каком-то другом году, а не в CMXCIX. Сознавали они и то, что он зашел слишком далеко за пределы понимания ландсхутских горожан, да и их собственного. Они привыкли, что в своих воспоминаниях он отодвигал время событий далеко в прошлое, но отнесение рассказа к CMXCIX лету Господню даже для них было уже некоторым перебором. Они понимали, что Тобию разозлил этот малыш Йокл, понимали, что его обуял священный гнев, так как ему не давали рассказывать, понимали они и то, что священный гнев охватил и ландсхутских горожан, ибо рассказ их путешественника оказался таким незначительным по сравнению с повествованием о Иерусалиме, о трубах небесных, о разверзающейся земле и особенно об утративших всякую цену домах, которые никто не хотел покупать. Поэтому странники пытались угомонить Тобию, а горожанам объяснить, что Тобия в такое время суток иногда кое-что преувеличивает.

– Нет, – сказал Франц Оберхольцер в бешенстве, но пока еще не утратив рассудка, – этот человек не преувеличивает, а просто лжет.

По правде сказать, об этом частенько думали и венгерские, то есть словенские странники, но им нравились рассказы Тобии, поэтому на ту или иную подробность они готовы были закрыть глаза.

– Он принимает нас за дураков, – продолжал городской судья, – думает, что мы не умеем считать.

– Мы в этой стране умеем считать чертовски хорошо, – сказал пивовар Витман, который поставил пиво для странников бесплатно и которому показалось немыслимой глупостью высказывание о том, будто бы ни одна вещь не имела цены. По некоторым свидетельствам, он тоже поднялся. И вообще, как рассказывали потом странники, тут все ландсхутские горожане вскочили на ноги, громко крича, опровергая приведенные Тобией сведения, тогда как сами они все еще сидели молча.