Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит

Со стороны ратуши донесся звук фанфар, взлетевший над ландсхутскими крышами, потом, через какой-то промежуток времени, послышались дудки народных музыкантов и шум веселой толпы. Был поздний вечер, переходящий в ночь, а рядом – женское, такое женское тело, близость которого он никогда не ощущал с такой силой. Трепет тишины, далекое пение, трепет перетекает в плоть, рука тянется к ее волосам, лицу, ко всему ее телу. Нужен постоянный надзор, – подумал сидящий в Симоне послушник из Дома первого испытания, никогда он его не покинет, юный послушник – взрослого мужчину, не покидал он его по ту сторону океана и оставался в нем, когда Симон присоединился к паломникам, иезуитик, вслед которому хохотали парни, так как он испугался женщины; иезуитик из иезуитского дома, печатью которого он отмечен навечно, говорит ему: постоянный надзор необходим, он нужен у ворот монастыря и рядом с женским телом. Монастырь огораживает себя каменными стенами, чтобы не попали в него искушения, хотя искушения приходят и через ограду, даже сквозь стены, как пришла она, приходят в смутный вечерний час, вовсе не обязательно являться им на торжество в ратуше или во время пляски в пивной, они придут вечером, когда приглушено сознание, во сне или на следующее утро – появятся из другого, параллельного мира, который мы носим в себе, и никакие стены их не остановят, никакой надзор. Она хочет пойти с ним туда, к своим землякам, не ради танцев, а чтобы показать всем и каждому, что Симон и Катарина, Катарина и Симон – одно целое, навсегда и в глазах всех. Но и здесь она уже вместе с ним, между их мирами нет каменных преград, только тонкая стенка, которую они поставили сами, теперь они ее разрушат, хотя разрушать ее вообще-то и не нужно, из одного сознания в другое, из ее сознания в его и из его сознания в ее можно перейти сквозь стену, ибо она прозрачна, ибо они видят друг друга и сквозь нее, и достаточно лишь движения, чтобы прозрачная стена совсем исчезла. Монастырь без надзора и стен, женское тело без надзора в дальней дороге, далеко от дома, ранимое и призывающее тело, раненая душа, которая допустит движение его руки, прикосновение к волосам, прикосновение к телу.

– Говорят, – сказал он тихо, – будто женское тело более открыто и доступно искушениям, чем мужское. За женщиной нужен надзор, как и за входом в монастырь.

Катарина вдруг рассмеялась. Смех ее, как и глаза, был иным, вызывающим, странным, словно смеялся другой сидящий в ней человек; женский внутренний мир – прибежище опасностей и соблазнов.

– Так надзирай за мной, – сказала она.

Тело ее ничуть не коварно, тело ее – не вместилище каких-то опасностей, оно прекрасно с тех самых пор, как она была с ним; это тело, которое он ощущает и знает.

– Чего ты боишься? – спросила она и снова громко рассмеялась.

Он хотел ей сказать, чтобы она смеялась потише, ее могут услышать. Чего он боится? Всего боится, всего, здесь, в этом доме, он боится всего, он знает эти дома, это дома страха и надзора – одного человека над другим, самого человека над собой, это дома, в которых Бог видит все лучше, потому что те, кто обитает в них, сами так хотят, ибо они накликают на себя, призывают внутрь себя взгляд Божий; если нас здесь застанут, гореть мне на костре, и если даже не в Ландсхуте, то в огне вечном, а ее поставят у позорного столба.

Но рука, уже знавшая эти глаза, которые сейчас опасно блестят в лунном свете, рука касается этих глаз, так что под пальцами закрываются веки, рука знает эти волосы, горячие щеки, ноздри, втягивающие в себя воздух и выдыхающие его; Симона учили, что наиболее восприимчивы к соблазну телесные входы, сквозь них приходит искушение, через глаза – красота и жажда красоты, через уши – завлекающий шепот, через ноздри – запах тела, повсюду, где женское тело открыто внешнему миру, в него вползают страсти; и его самого захватывают ощущения, он опьянен этим телом, которое он знает с тех минут, как его охватил горячий жар и обжег любовный пыл, теплые влажные области, пальцы быстро расстегивают одежду; стены страха и опасений, вызванных тем, что они находятся в монастыре, более нет, все это улетучилось, нет и тонкой прозрачной стены, которая с ее стороны была стеной боязни получить новые раны, а с его – чувствами испуганного, хорошо вымуштрованного послушника – не было больше и этой преграды. Они легли обнявшись.

Ландсхут горел со всех сторон, на Розовой улице разбивали двери какого-то дома, возле ратуши слышались выстрелы, на Голубиной площади лежали перевернутые повозки, к городу двигались призванные на помощь императорские войска, ни одной местной воинской части поблизости не было, а городская управа оказалась совсем бессильной, поэтому позвали австрийцев – утопающий хватается за соломинку.

Уважаемый горожанин, а именно щедрый пивовар Витман, забывшийся настолько, что толкнул священника Янеза, вынужден был потом сожалеть о своем проступке до конца своих дней. Хотя ему посчастливилось, и в последующие недели и месяцы больше, чем им, занимались городским судьей, швырнувшим на пол полную кружку его, витмановского, пива и разбившим ее. Судья не смел этого делать, хотя гнев его был совершенно праведный: пригласишь этих людей к столу, а они отравляют тебе еду ложью. Таковым было общественное мнение в Ландсхуте и окрестных краях, где тоже в скором времени узнали, что произошло в городе и как все это началось.

Крестьянские парни из числа паломников стояли у дверей и с интересом слушали рассказы мудрых и рассудительных людей в трактире «При Святой Крови», по-крестьянски невежливо тараща глаза на парадные одеяния местных господ – итак, когда эти парни увидели, что священник Янез упал, у них, как говорится, случилось помрачение рассудка. Хотя священник Янез быстро поднялся, все солидные люди в трактире увидели, что у него из-под волос течет тоненькая алая струйка, и тут у венгерских паломников закипела словенская крестьянская кровь.

– Ничего не случилось, – сказал священник Янез, – я просто поскользнулся.

Но было уже поздно.

– Священника Янеза вы бить не будете, – сказал парень с квадратными плечами, без дальнейших разговоров он схватил оказавшегося рядом городского советника и подмял его под себя. Там, на полу, он тискал его и валял, так что сорвал у него с сюртука шитые золотом ремешки и стащил через голову рубашку.

Другой парень схватил стул и ударил им по окну, отчего разлетелись цветные стекла. Ландсхутские горожане поняли, какой наносится им ущерб, ведь стекла эти были из стекловарен Зальцбурга, а отделанные золотом ремешки на сюртуке городского советника – из мюнхенских мануфактур. Поэтому некоторые из горожан стали звать на помощь городскую стражу, другие попытались вытолкать венгерских странников из трактира. Но это осуществить не удалось, оказалось, что снаружи их столпилось еще больше, чем было в трактире – тех, кому в весеннюю ночь не спалось. После упорной борьбы паломники затолкали знатных горожан в кладовую трактира и там заперли. Путешественнику и рассказчику Йоклу они связали ноги, перекинули веревку через балку и подняли его под потолок, так что он смешно махал руками, качаясь посреди комнаты. Два ночных стражника, услышавших крики и оказавшихся на месте событий, также попали в созданную странниками тюрьму. Священник Янез гневно приказал немедленно опустить Йокла на землю, что они сразу же сделали, так что тот свалился, как мешок, велел он выпустить и горожан с городским судьей и обоих стражников. Но этого паломники сделать не захотели.