Поппи Адамс - Мотылек

Папу же в его желании узнать, что делает моль молью, привлекали отнюдь не идеальные экземпляры. Он раньше, чем другие знаменитые зоологи размеренной послевоенной эпохи – Томас Смит-Форд, Робин Дойл и братья Д'Абретте, – понял, что если вы хотите открыть тайные законы наследственности и генетики, а также других биологических механизмов, вам следует изучать именно изъяны в облике природы. Клайв часто говорил, что о механизме гораздо больше узнаешь, когда он работает со сбоями, – а мотылек в его представлении был именно механизмом, небольшим роботом, функции которого однажды будут сведены к законам биомеханики, к формулам и уравнениям. По его мнению, каждую частичку этого механизма можно отделить от остальных и разложить на столе, как детальки детского конструктора. Ему хотелось получить полную формулу мотылька, например такую:

Клайв хотел разобрать мотылька на слагаемые, поэтому идеальные экземпляры не представляли для него ни малейшего интереса, тогда как шестикрапчатая пестрянка с пятью пятнышками, бескрылый коконопряд малиновый или бесхвостый вилохвост буковый приводили его в восторг (должна сказать, у последнего вида этот дефект встречается довольно часто). Папа говорил, что если установить, каким образом у них появляются эти нарушения, можно намного больше узнать о законах природы.

В то время как большинство энтомологов посвящали себя поиску идеальных насекомых, папа все свое время тратил на выведение идеальных уродцев. Мы с папой задумали и создали больше мотыльков-калек, чем вы можете себе представить. За наши долгие научные карьеры мы разработали сотни, если не тысячи «сбойных условий», как я это называю. Обычно мы занимались этим весной, проводя на чердаке многочисленные опыты с физическими дефектами. Иногда мы приступали к делу, имея конкретную цель, – например, сформировать то или иное отклонение в строении или внешнем виде бражника липового, – но чаще просто экспериментировали с различными неблагоприятными условиями, фиксировали дефекты, проявлявшиеся в результате, и искали закономерности и подсказки, которые помогли бы разгадать какие-нибудь тайны природы. Подобно незримым богам, мы изменяли для бабочек условия зимовки или времени их пробуждения, создавали для них раннее лето, позднюю зиму или внезапные наводнения. Мы заделывали их дыхальца вазелином, закрывая им доступ кислорода, прокалывали их хитиновые покровы, замораживали их зимой, подвергали воздействию неестественного света. Мы окунали их или разбрызгивали на них все возможные сочетания химикатов из нашей лаборатории, срезали им надкрылья, удаляли веточки, мох или землю, на которых они зимовали. Мама считала всю эту вивисекцию проявлением извращенных наклонностей, а Виви называла чердак «комнатой Франкенштейна».

На фоне живой природы в целом моль выглядит очень простым механизмом – эдаким картом по сравнению с современным автомобилем, – и, чтобы сломать его, надо как следует постараться. Именно эта загадочная простота, представление, что его можно разобрать на части и вновь собрать за один день, а сняв оболочку, рассмотреть его внутренние механизмы, превращает мотылька в столь любопытный объект исследований. Мотыльки все одинаковые: в них нет индивидуальности. Каждый из них реагирует на то или иное условие или стимул предсказуемым, воспроизводимым образом. Это запрограммированные роботы, не способные использовать прошлый опыт. Например, известно, что мотыльки реагируют на запах, феромон или конкретный световой спектр всегда одинаково. Если я воссоздам запах цветка, мотылек всегда полетит прямо на источник этого запаха, даже если я сделаю так, чтобы он непременно при этом обо что-нибудь ударился и погиб. Сколько бы я ни брала мотыльков, каждый из них совершит такое самоубийство. Это постоянство делает их отрадой для настоящего ученого: вам не нужно учитывать элемент неконтролируемой индивидуальности.

Несмотря на то что мотылек является достаточно сложным существом, чтобы ставить перед вами непростые задачи, он не настолько сложен, чтобы эти задачи нельзя было решить. Сводя «детали», элементы строения мотылька к почти молекулярному уровню, к набору спонтанных реакций, Клайв намеревался вскоре научиться прогнозировать все уравнения причинно-следственной связи, определяющие поведение мотыльков, и даже, возможно, составить план каждой их клеточки, сделать из них механизмы, управляемые четкими химическими и электрическими сигналами на молекулярном уровне. Таким образом, мой одержимый папа представлял, что однажды – и довольно скоро – мы узнаем полную химическую формулу мотылька. И подпитывал эту одержимость суп в куколке.

Если посреди зимы прорезать кокон, наружу выступит густая сметанообразная жидкость – и ничего более. Осенью в кокон забирается гусеница, а весной из него выходит нечто совсем иное: целый мотылек с тонкими крылышками, ножками толщиной с волос и усиками. Однако зиму это существо проводит в виде серовато-зеленой жидкости, эдакого первичного «супа». Чудесное превращение живого существа в сосуд с жидкими химическими соединениями и его замечательное возрождение в виде совсем другого существа было той хитроумной головоломкой, которая навсегда захватила воображение Клайва и двигала его научные изыскания. Он считал, что хотя эта головоломка и является невероятно объемной и сложной, ее можно было решить, а значит, и достичь цели всей его жизни. Ведь все химические соединения, необходимые для того, чтобы создать мотылька, находились перед ним в виде «супа в куколке», внутри ее роговой оболочки. Его одержимость непостижимостью того, что находится там, возрастала каждую зиму и заставляла его проводить на чердаке бесчисленные часы, проводя вскрытия и исследования химических формул соединений, обнаруженных им в коконе, а также изменений в их химическом составе при переходе из одного состояния в другое.

Видимо, в конце концов химический состав супа в куколке свел его с ума, поглотив и заполонив его разум. Видите ли, Клайв был убежден, что он пришел на эту землю, чтобы сделать какое-то важное открытие, познакомить человечество с чем-то, улучшить мир, наконец. Он не мог постичь того, что его существование не имеет великой цели, что оно так же никчемно, как для него – жизни насекомых, которых он исследовал. Мои предки были фанатиками, и похоже, всех их в итоге пожирало то дело, которому они себя посвящали.

Я вновь просыпаюсь – уже во второй или даже в третий раз за сегодняшнюю ночь. Возможно, я даже и не спала в полном смысле этого слова. Ночи для меня – бесконечная череда пробуждений, полупробуждений и блужданий по коридору в поисках сна. Я боюсь начала ночи, потому что знаю, какой длинный бессонный путь мне придется пройти за следующие восемь часов. Больше всего меня огорчает отсутствие какой-нибудь четкой структуры и полная непредсказуемость: я то лежу неподвижно, убеждая себя, что я не совсем проснулась, что пока еще нахожусь во власти сна и могу вновь погрузиться в него, отгородившись от всех беспокойных мыслей; то встаю с кровати и меряю шагами коридор, пытаясь вызвать усталость, которая сама собой приходит ко мне днем; или же стараюсь утомить себя не беспокойством по поводу бессонницы, а другими мыслями.