Поппи Адамс - Мотылек

Мама предложила ему стакан лимонного сока, но он, похоже, даже не услышал ее. Я хорошо помню, как он выпрямился, держа в руках наполовину собранную ловушку, подавил довольный смешок и, не сводя с приспособления глаз, сказал:

– Это замечательно, замечательно! Спасибо, Мод!

Держа ловушку в вытянутой руке, он стал ходить по кругу, словно перекупщик, который осматривает сначала голову, а затем и круп купленной им лошади.

– Вы только посмотрите на нее! Она просто превосходна!

Мама вряд ли могла рассчитывать на более экспансивный отклик или более очевидную благодарность, но она пошла на кухню накрывать ужин, как будто происходящее ничуть ее не касалось.

Я последовала за ней – посмотреть, могу ли я чем-нибудь ей помочь. Было забавно слышать, как Клайв бормочет себе под нос обрывки каких-то фраз: «Ага, понятно…», «Так вот как они это сделали!», «Интересно, но будет ли оно держаться?», «Он же упадет от ветра!». Время от времени из холла доносились ругательства – видимо, очередная деталь не становилась на свое место, – а иногда мы слышали тихий смех. Казалось, он забыл обо всем на свете, настолько непосредственной была его реакция.

Ловушка Робинсонов увлекла отца до такой степени, что я поняла: было ошибкой преподносить ему этот подарок до ужина. Думаю, мама тоже это осознала – когда она позвала его за стол, в ее голосе слышалось сомнение. Прождав минут десять, мы решили, что сегодня мы Клайва не дождемся.

Мы сели за стол вдвоем. Как в детстве, мама расставила на столе букетики цветов и достала столовое серебро. Я и забыла, насколько красива моя мать, и это впечатление ничуть не портило то, что платье было ей не по возрасту. Декольте казалось слишком строгим, талия – слишком тонкой, а изящные, отороченные кружевами рукава врезались в мешковатую кожу ее предплечий, поэтому ее плоть выпирала из-под ткани и тряслась, когда она резала мясо. Тем не менее стало ясно, что когда-то Мод была очень красива, – даже теперь на меня произвело впечатление то, с какой легкостью она превратилась в красавицу. Она нанесла на щеки немного румян и подвела глаза голубыми тенями. Ее ресницы загибались вверх, отчего она выглядела еще более чувственно, – но радость, с которой она встретила нас, куда-то пропала. За столом она в основном молчала и у нее, похоже, не было особого аппетита.

Мама открыла бутылку вина.

Насколько мне известно, перед тем как отправиться спать, отец каждый вечер устанавливал на шиферном подоконнике за окном зала ловушку для мотыльков – простое приспособление, изготовленное им лично. Он называл эту ловушку «ночным дозором». Особенно серьезных целей он не преследовал – просто хотел посмотреть, какие мотыльки прилетали к нам ночью, и связать это с температурой или погодой, а в некоторых случаях и предсказать ее будущие изменения.

В тот же вечер, когда мама подарила ему ловушку Робинсонов, он установил ее на подоконнике в зале, убрав ту, что в течение десяти с лишним лет несла ночной дозор. Этой ночью я спала хуже, чем обычно, – меня беспокоило предвкушение того, каких редких гостей мы поймаем с помощью чудо-ловушки. Утром я первым делом бросилась проверять добычу. Клайв уже находился на месте и внимательно изучал улов. Следует признать, что банка была почти полна, но, бегло осмотрев пойманных мотыльков, я поняла, что чего-то экстраординарного, каких-нибудь сенсационных открытий здесь не предвидится.

В то утро Клайв сделал нечто такое, что можно назвать невероятным, хотя истинное значение его поступка я осознала не сразу.

Обычно отец на скорую руку просматривал результаты «ночного дозора», выбирал все интересное, а остальных мотыльков отпускал. Иной раз он обнаруживал редкий экземпляр, который стоило попробовать разводить, или же мотылька, химический состав пигментации которого он хотел проанализировать. В этом случае он бросал в банку пару граммов тетрахлорэтана, чтобы успокоить пойманных насекомых, и доставал тех, что его интересовали. Но в то утро он почему-то ловил нужных мотыльков руками, словно какой-нибудь любитель. Я уверена, что попутно он повредил немало чудесных экземпляров. Медведицы-кайи, опоясанные моли, ленточницы, пяденицы пухологие, несколько шелкопрядов-монашенок и различные виды цветочных молей, – увлеченный поисками чего-то своего, он не обратил на них ни малейшего внимания. Я решила, что он заметил малиновую ленточницу и хочет исследовать пигментацию ее ярких крыльев, но почему он сначала не бросил в банку анестетик? Он целую минуту шарил в банке рукой, убивая и калеча мотыльков, пока наконец не поймал мелкую, ничем не примечательную моль, которую я даже не заметила.

В Британии водится около тысячи крупных видов моли и более трех тысяч мелких, которых обычно называют микромолями. Их слишком много, чтобы давать всем отдельные имена, поэтому когда я увидела, кого поймал Клайв, то даже не смогла вспомнить название этого вида. Я думала лишь о том, как это нелепо – повредить множество превосходных крупных молей ради одной-единственной, невыразительной и даже, возможно, безымянной мелкой. Но на этом его странные действия не закончились. Отец аккуратно проколол грудку моли ногтями большого и указательного пальца – должна сказать, этот способ умерщвления обычно используется лишь в крайнем случае, например, когда вы находитесь в поле и у вас под рукой нет никаких ядов или если вы намеренно избегаете побочных эффектов яда, таких как обесцвечивание, вызываемое аммиаком, или затвердевание тела мотылька от цианида. Прокалывая грудку, вы неизбежно повреждаете тело мотылька, и я бы ни за что не применила этот прием к столь крохотному экземпляру. Я бы просто вколола ему в брюшко иголку с азотной кислотой.

– Это Nomophilla Noctuella, – наконец провозгласил отец, укладывая моль в специальную коробочку.

Причину необычайного интереса к ней я узнала только через два с лишним года, в день смерти Мод.

Спустя неделю после съезда Клайв получил короткую телеграмму от Бернарда, к тому времени уже главы биологического факультета одного из университетов на севере Англии. Телеграмма гласила:

«ЗАЙМИСЬ КРУШИННИЦЕЙ ТЧК Я ЗАЙМУСЬ ПЯДЕНИЦЕЙ ХВОСТАТОЙ ТЧК КТО ПЕРВЫЙ ТЧК

– Глупое ребячество, – фыркнул отец и выбросил телеграмму в мусорное ведро, стоявшее в холле. – Ведь он, наверное, уже стал профессором, – добавил он, заходя в кухню.

Я решила, что на том дело и кончилось, поэтому сначала, это событие не показалось мне сколько-нибудь примечательным. Но, как ни странно, выяснилось, что Бернард знал о моем отце нечто такое, чего не знала я: он таки не смог устоять перед подобным вызовом, и вопреки доводам разума и нашему напряженному рабочему графику отец поднял брошенную ему перчатку.