Поппи Адамс - Мотылек

– Виви, он любит тебя такой, какая ты есть, и неспособность иметь детей – это часть тебя, – сказала я, немного подумав.

Виви тут же прекратила плакать.

– Чушь. Ничего подобного, Джинни, – упрекнула она меня. – Я не рождалась неспособной иметь детей – я утратила эту способность уже потом. Я потеряла часть себя, а не наоборот.

– Виви, мне очень-очень жаль! – вполне искренне сказала я и крепко обняла ее. – Бедная ты, бедная…

Она уткнулась мне в плечо и всхлипнула. В конце концов, я была сильной, самодостаточной старшей сестрой, и в такие сложные минуты Виви по-настоящему нуждалась во мне.

После того как нас с Виви выгнали из школы, мы с ней и с ее лучшей подругой Мейзи (которая, судя по всему, была как-то замешана в деле с бананами) два часа проплакали в уборной. Мы буквально обливались слезами, рыдая так, словно наша жизнь подошла к концу. Взяв заколку, Виви три раза выцарапала на безвкусных черных и желтых плитках пола слова «гребаные бананы» и заявила, что отныне она анархистка. Но, по правде говоря, я практически не расстроилась – я просто притворялась. Вместо этого я ощущала прилив энергии и была переполнена собственной значимостью. Я находилась в центре событий, связанных с моей сестрой, и мы вновь стали с ней единым целым. Некоторое время спустя я попросила Мейзи на пять минут оставить нас одних, сказав, что ее, в отличие от нас с Виви, никто не исключал, а потому она не может понимать, через что нам пришлось пройти. И тогда и сейчас Виви нуждалась только во мне – и моя роль старшей сестры внезапно стала очень значимой.

Сойка наконец-то выбралась из бочки; в клюве она несла награду за труды – улитку. Подняв голову, Виви внимательно посмотрела мне в глаза; ее лицо было пухлым от слез. И тут она вдруг спросила:

– Ты родишь мне ребенка?

Я рассмеялась.

– Я не шучу – ты родишь мне ребенка? – повторила она.

Вивьен ушла, не сказав, куда направляется и когда вернется. Более того, она даже не предупредила меня, что уходит. Странно, вы не находите? Можно даже сказать, она ускользнула из дома, и если бы я не следила за ней, то не заметила бы этого. Так уж вышло, что я была в своей ванной, откуда могла видеть ее темный силуэт, мелькающий в окне ее комнаты. Затем я услышала, как она вышла в коридор и спустилась по лестнице. Осторожно выбравшись из ванной и спустившись на несколько ступенек, я успела лишь заметить ее длинное зимнее пальто – она уже закрывала за собой входную дверь. Мне хотелось пойти за ней, но я знала, что пока я надену что-нибудь теплое, она уже уйдет далеко. Поэтому я поспешила на свой наблюдательный пункт на втором этаже и сквозь мозаичные окна стала смотреть, куда она направляется. Мне пришло в голову, что я могла бы переходить от окна к окну и таким образом не выпускать ее из виду. Меня охватило удивление. Я думала, что она повторит один из наших старых прогулочных маршрутов, – например, обогнет дом и отправится на гребень холма или вниз по склону, к леску у ручья. Но она избрала другой путь: просто пошла по подъездной дорожке прочь от дома в сторону деревни – прямо в эпицентр того неумолчного шепота, который доносился от деревенских домов.

Знаете, что удивительно? Мне не хотелось, чтобы Вивьен покидала меня, и глядя, как она идет прочь, я ощущала отчаянное желание не терять ее из виду. Чем дальше она отходила, тем сильнее я желала, чтобы она повернула налево и пошла вдоль ручья – так я могла бы видеть ее в любой точке ее маршрута. Но странно то, что как только она скрылась из виду, меня тут же отпустило желание увидеть, как она возвращается. Более того, изнурительное беспокойство, сжимавшее мои внутренности с тех пор, как она появилась на пороге, рассеялось, и меня охватило восхитительное ощущение облегчения и свободы. То же чувство посещало меня, когда я наблюдала, как Бобби отъезжает от дома, увозя в кузове своего фургончика мебель и прочий хлам. Я получила передышку от ее постоянного присутствия в моем доме и от необходимости быть бдительной. Некоторое время я могу ходить где угодно, не думая о том, где она сейчас и что мне делать или говорить, если я встречу ее. Могу закрыть дверь и знать, что она так и останется закрытой. Могу разложить в правильном порядке чайные принадлежности в буфете на кухне и выбросить сальную бумагу из-под масла, которую она складывает в холодильнике.

Я спускаюсь по лестнице в холл – отчасти для того, чтобы насладиться своей новоприобретенной свободой, но также и собираясь проверить, не оставила ли она открытой дверь в одну из пустых комнат. Мне не нравится, когда двери открыты, – я больше не считаю эти комнаты частью своего дома. Это все равно что оставить распахнутой входную дверь. К счастью, все нежилые комнаты закрыты, но, зайдя в кухню, я замечаю на полке рядом с радио забытую Вивьен сумочку. Она из мягкой зеленой кожи, с большими латунными пряжками и без каких-либо змеек или застежек – лежит эдаким бесформенным тюком, показывая мне содержимое своего чрева. Из сумочки выглядывают губная помада и какая-то книжечка. Подойдя, чтобы засунуть их обратно, я вижу внутри настоящий хаос из каких-то чеков, нижнего белья, скрепок, булавок, пилочки для ногтей, наручных часов с оборванным ремешком… На короткое время меня отвлекает подкладка сумочки из тонкой скользкой материи, не прикрепленной к коже. Материя светло-серого цвета и покрыта плотными рядами мелких дырочек. Их рисунок сразу завораживает меня: я последовательно представляю ячейки столбцами, строчками, диагоналями, треугольниками и квадратами, а также объемными фигурами, которые тянутся в глубину настолько далеко, что дна просто невозможно разглядеть. Поэтому я вынуждена протянуть руку и дотронуться до материи, чтобы определить, какова же она на самом деле, и вернуться из того искаженного мира, в который меня затянуло воображение. Ткань шелковистая на ощупь и поблескивает на свету, когда я глажу ее, – как шелк. Но я знаю, что она не может быть шелком, – она цепляется за грубую сухую кожу на кончиках моих пальцев, отчего по спине у меня начинают бегать мурашки.

Я поднимаю сумку и, перевернув ее, высыпаю пестрое содержимое на гладкую пластиковую поверхность. Я сама не знаю, что ищу среди всего этого и что хочу найти. Возможно, нечто такое, что позволит мне лучше понять новую, зрелую Вивьен или подскажет, почему она вернулась домой? Я начинаю одну за другой подбирать ее вещи – три ручки, мобильный телефон, связку ключей (от каких дверей?), карманный атлас Лондона, шесть заколок для волос, – складывая все это обратно в сумочку, я понимаю, что Вивьен может вернуться в любую минуту. Затем в сумочку отправляются губная помада, пудреница, складная расческа, увеличительное стекло, три английские булавки, которые я некоторое время разглядываю (мне хочется добавить эти булавки к тем восьми, которые крепят верхнюю простыню к одеялу на моей кровати, не позволяя ей сползать, – но о том, чтобы взять их, не может быть и речи).