Поппи Адамс - Мотылек

За месяцы моей беременности мы с Виви виделись дважды. Обе эти встречи состоялись в Брэнскомбе, на берегу моря: мы целый день гуляли среди утесов, останавливаясь отдохнуть и перекусить в маленьких бухточках, а ночь проводили в одной постели в гостинице напротив пивной. От нашей семьи остались только мы с Вивьен и тот комочек плоти, который рос между нами. Виви только и говорила, что о ребенке, – как будто наши отношения сводились к нему одному. Она рассказывала, какой чудесной теткой я стану, говорила, что когда ребенок подрастет, мы будем вместе ездить во Францию на выходные.

Я пыталась упросить Виви вместе со мной проведать в Анкоридже Клайва, но безуспешно. В тот первый год я бывала у него раз в неделю. Моему бедному отцу так и не удалось пережить смерть Мод – он по-прежнему оставался замкнутым и безразличным ко всему. Говорить он соглашался лишь о работе с мотыльками, но даже эта тема интересовала его совсем не так, как ранее. Мне сложно было понять, что именно изменилось. Похоже, он утратил интерес к подробностям – к экспериментальным методикам, результатам опытов, вопросам, связанным с публикацией этих результатов – и лишь хотел убедиться, что я продолжаю работу, что и без него я иду своим путем в науке и работаю над новыми проектами.

Первое время он подробно указывал, какие исследования мне следует проводить и на какие гранты подавать заявки, а в следующие мои посещения долго расспрашивал, удалось ли мне осуществить задуманное. В конце концов я решила, что лучше просто отвечать ему «да». Я говорила ему, что действительно подавала заявки на гранты, о которых он упоминал. Соответственно, потом надо было притворяться, что некоторые из них мне и впрямь удалось получить и я провожу исследования по ним. Я по несколько часов рассказывала ему о воображаемых походах за мотыльками, выдуманных способах маркировки экземпляров и определении закономерностей миграции, а также о многочисленных, но несуществующих научных статьях. Словом, я кормила его сказками о своих победах: ничего другого он и слушать не хотел. Казалось, ему необходимо было знать, что я способна добиться научного успеха самостоятельно, что я могу справиться без него. Сама не знаю, зачем ему это было нужно, но я не собиралась лишать его этой радости, а потому старательно выдумывала то, что ему должно было понравиться, – хотя в то время у меня не было особого желания этим заниматься. Иногда Клайв задавал вопросы, которые ставили меня в тупик, но это происходило все реже и реже.

Похоже, он желал прожить остаток жизни в уверенности, что он вывел меня на дорогу, ведущую к успеху, и я не видела причин, по которым мне следовало отказать ему в этом.

Спустя несколько месяцев после смерти Мод – под конец моей беременности – я стала замечать, что у Клайва нелады с головой. Наши разговоры могли показаться посторонним очень странными. Почти все, что говорил Клайв, было полной бессмыслицей, и он верил во все, что я ему рассказывала. Вскоре ему был поставлен диагноз «острое помешательство». Помню, мне даже приходило в голову, что он предвидел свою быструю деградацию после смерти Мод и потому заранее позаботился о том, чтобы перебраться в подходящее учреждение.

Я решила, что больше не буду ездить к нему. Сестра Винсент, присматривавшая за ним, сказала, что так будет лучше для нас обоих и я смогу сохранить память о Клайве как о здравомыслящем человеке, а не как о жалком безумце. Пять лет спустя Клайв умер. Сестра поведала мне, что в последние годы жизни отец был одержим демонами. Думаю, таким образом она пыталась утешить меня, дав понять, что эта смерть стала для него избавлением от мучений, которые причинял ему больной разум.

Я ступаю по новому дощатому мостику – как хорошо, что он сменил прежнее бревно! – и выхожу на тропку, которая вьется по берегу ручья мимо церкви Святого Варфоломея. Берег, некогда представлявший собой беспорядочное сплетенье ежевики и мелкой поросли, недавно был «облагорожен» новоприбывшими, выкосившими все это, не думая о той опасности, которой они подвергают дикую природу.

Я прохожу мимо горбатого каменного моста, где проходит дорога к Хембери и к церкви. До меня доносится неровный хор голосов, и хотя я не в состоянии разобрать все слова, эта молитва мне знакома, и я начинаю мысленно повторять ее.

«Мы ошибались и брели во тьме, подобно заблудшим овцам. Мы слишком усердно прислушивались к уловкам и желаниям собственных сердец…»

Кладбище Святого Варфоломея невелико – с одного конца его подпирает ручей, с другого – церковь. Я останавливаюсь в нескольких шагах от ограды и, как могу, пригибаюсь, не желая, чтобы паства заметила меня, выйдя из церкви. Мне приходит в голову, что Вивьен, наверное, сидит на своем любимом месте у ног святого Варфоломея. Интересно, она не забыла о том, что на подошве его левой сандалии выцарапано ее имя?

До меня доносится низкий размеренный голос пастора. Я пытаюсь заполнить те его слова, которые не могу разобрать, воспоминаниями о далеком прошлом, когда Мод каждое воскресенье водила свою семью в церковь, а потом приглашала всех жителей Балбарроу на кофе. Сама не пойму, почему звуки, доносящиеся из церкви, навевают на меня такую грусть. Возможно, они напоминают о тех временах, когда у меня была семья? Заслышав колокольный звон, мы с Виви спешили наверх: мы знали, что у нас есть двадцать минут, чтобы подготовиться к выходу, а именно найти чулки, умыться и причесаться. В холле мы встречали Мод, надушенную и увешанную драгоценностями, и Клайва в сером, потертом на локтях костюме и явно думающего о чем-то другом. А потом мы как настоящая семья с картинки в книжке – папа держит за руку одну девочку, мама другую – выходили из дому, шли по дороге мимо столбов, на которых когда-то висели створки ворот, и по главной улице деревушки Балбарроу приближались к крошечной церкви. В течение следующего часа я разглядывала окошки под сводами и думала о том, как надо вести себя в доме Бога, а также почему люди уверены, что Бог есть.

«Что отныне мы можем жить праведной, благочестивой и умеренной жизнью, славя Твое святое имя. Аминь».

Из-за того что окошки церкви были маленькими и располагались высоко над землей, даже в самый солнечный день внутри было сумрачно. Когда вас в конце концов выпускали во внешний мир, вас сразу ослепляли свет солнца и свежий воздух, поэтому я всегда считала, что этот внешний мир более духовен, чем церковь.

Я опускаю глаза на суету рыжих муравьев на утоптанной земле у меня под ногами – входя в муравейник у основания старой березы или выходя из него, насекомые беспорядочно сталкиваются друг с другом. Вглядевшись, я замечаю, что они заняты делом, – несут в свой дом кусочки свежих листьев. Одновременно у меня возникает чувство, что здесь чего-то не хватает, но чего именно, я пока сказать не могу. Муравьи кажутся мне чересчур суматошными, а их желание накормить потомство – каким-то чрезмерным даже для них. Они словно утратили ощущение порядка. Я ввожу палец в щель, которая служит главным входом в муравейник, срываю кору и вижу, как в глубине извивается огромная розовато-белая личинка, то сворачиваясь в клубок, то выгибаясь дугой. Моя догадка подтвердилась, и я довольно щелкаю языком. Как жаль, что рядом нет никого, кто засвидетельствовал бы точность моей интуиции! Может, я и не разбираюсь в людях, но насекомых я чую нутром. Эта личинка – не муравьиная, она принадлежит самозванцу, коварно воспользовавшемуся негласной договоренностью между муравьями и березой, согласно которой насекомые кормятся листьями дерева и попутно удобряют его отходами своей жизнедеятельности. Однако этот толстый паразит обманул муравьев. Он подчинил себе муравейник, расшифровав систему химических сигналов, которыми обмениваются эти насекомые, и велев им все лето напролет кормить его, а сам наслаждается праздным бездельем. Муравьи ухаживают за огромной белой личинкой, не осознавая, что вскоре она перестанет довольствоваться вегетарианской пищей и поживится собственными личинками муравьишек, про которых они почти забыли. Самозванец обжирается до такой степени, что не в силах сдвинуться с места, но когда он захочет перебраться в очередной муравейник, он просто отдаст муравьям соответствующее приказание – и те, подобно маленьким роботам, поднимут его и понесут.