Петер Эстерхази - Производственный роман

Дежэ. Гм!

Альберт. Угм?

Два странных всхлипа: в течение той минутной паузы, пока ловится воздух и следующий звук, закрадываются сомнения, а также недоверие. Но никаких видимых проблем, ладони хлопают по плечам.

После важного необходимого выступления кальманатисы мое выступление к сожалению полностью ошибочно половинчато расплывчато лженаучно и развенчано его гениальный все решающий эпохальный и мудрый взгляд который как громадный прожектор освещает путь побуждает тысячи из нас к бесспорно новому и энергичному труду настойчивые требования его руководящих указаний единственный способ выйти из полного застоя (fortwursteln, [21] Продвигаться вперед (нем.). как говорит Тааффе).

Когда оба мужчины наклоняются, кудрявые шаловливые завитки их бород — у Аппони шелковистые, а у Силадьи как проволока — интимно перепутываются, чтобы при удалении лиц друг от друга чувствительно и пребольно дернуть кожу. Ой, говорят они. Праф тихо улыбается. По коридору пробегает товарищ Брандхубер. Кружит черный ветер. Аппони собирается раскрыть братские объятия; у него дружелюбная натура, как вообще у оппозиционеров. Сейчас, по-русски бросает Брандхубер. (С кем же, в самом деле, граф путает товарища Брандхубера? Может быть, с Имре Ходоши или… Шандором Каройи?) Его рука в воздухе, на полпути, он переходит на шепот: есть личности, которые настолько сочувствуют трудностям правительства, что ни одной минуты не могут быть строги к борющимся с ними людям, а, напротив, всегда испытывают к ним какое-то тайное влечение; есть, однако, и такие, которые могут быть лишь в оппозиции; оба этих типа означают некую неполноценность. Аппони идет к лифту в поисках часовни. Тетя Шари 31смотрит на Томчани. Или это проверка? Молодой специалист не понимает вопроса, по неопытности он опрометчиво говорит то, что говорит, и женщине, и переминающемуся с ноги на ногу графу: лифт не работает.

Дежэ Силадьи бойко перепрыгивает половую тряпку и пихает дверь в комнату товарища Пека. Эх, ручка товарища Пека как раз расстегнула еще одну пуговицу на блузке Мэрилин Монро, а его напряженная ладошка уже пересекла линию талии на расстегнутой юбке. Друг Беверли выглядывает из листьев салата. Да, по-стариковски кивает он, видно, снова что-то понял, бедняга. Да. Француженки взяли моду использовать искусственные заменители, если у них чего-то недостает в фигуре. У Джакомо на зубах хрустит лист салата. Конечно, те, у кого эти очаровательные формы есть от природы, опережают намного выше ненатурально пухленьких и натурально плоских.

Пальчики уже по-пластунски ползут вперед и, еще не достигнув каемки трусиков, натыкаются на щекочущий аванпост: несколько жестких, иногда — колечками завивающихся, шаловливых волосков. В то время как их взгляды строго устремлены на техническую литературу, а дыхание учащается, трусики Мэрилин, путем коротких волнообразных движений кончиков пальцев, стягиваются с далеко не плоского живота. В образовавшуюся щель, поддаваясь панике пожилых мужчин, он, просовывается рука. Ложится на обнаруженный там холмик. Как могильный холм, выдумывает Джакомо. И безвкусная деловитость друга Беверли: но где же крест? Ладонь ощущает немного несвежую, однако горячую влажность. Неужели Грегори Пек так долго вращал Мэрилин Монро, что покровы спали: и вот она, задница, этот необузданный жар, в буквальном смысле слова? И может быть, Мэрилин Монро сделает — единственным способом, в силу разницы в пропорциях, — то, что всего лишь нескольким мужчинам…

В этот момент врывается Силадьи. Силадьи in floribus. [22] В полном расцвете сил (лат.). Мэрилин лениво вздрагивает, у Грегори Пека слова застряли в горле; он бы вытащил руку, но она зацепилась за натянувшуюся, как крючок, резинку трусов. Он дергает. Сунул Грека руку в реку, говорит один из экономических консультантов. Рак за руку Греку цап, продолжает другой. Вот ослы, топает ногой Силадьи и исчезает.

А дверь, приятель? — гремит Джакомо вслед Дежэ Силадьи (1840–1901), политику, криминалисту, превосходному оратору. Золотистый хомячок, качая головой, выражает свое неудовольствие. Эх, если бы я хоть раз мог разгадать ФОКУС. Он наверняка уже в самом начале знал, к чему это приведет, черт возьми. Но повернем это так: то, что я разгадаю, пусть и будет фокусом…

Время идет, лишь на губах Векерле играет приклеенная улыбка 32.

Входит шикарная Мэрилин Монро. Ее диплом экономиста сейчас не колет глаза; губы у нее разрумянились: помада и полнокровие. Томчани, забаррикадировавшись специальной литературой, оба локтя на столе, печально напевает. Неужели даже он не подозревает, что пути этой девушки ведут в другую сторону? Наверх. Парень апатично начинает рисовать диаграмму блока. На улице, над Западным вокз., дрожит послеполуденный воздух. Народ, ведущий строительство своей освобожденной родины, умеет и любит петь. В голосе Имре звучит металл. Он начал с описания природы:

А теперь, на сверкающем фоне, вырисовывается прекрасная картина:

Отдел притих. Пребывая в ожидании, все сопереживают искренней боли молодого человека. Всем немного скучно. (В самом ли деле нельзя избежать того, чтобы минуты депрессии у него так стремительно сменялись приступами рабочей лихорадки, и все это в атмосфере истерии по поводу угрожающей обрушиться на них нехватки материалов?) Но все это лишь задний план картины, на котором гордый народ-труженик приступает к работе:

Мэрилин Монро стоит затаив дыхание. Вот так так! Томчани, эта живущая исключительно работой личность, жизнь которой, так сказать, вращалась между двух пустых инструкций и одним бесконечным циклом, неужели этот Томчани раскрыл теперь глаза? И увидел ее, Мэрилин? Ну а в песне появляются те, кто построил новую жизнь:

Парень все поет, поет для себя, один, можно сказать, обреченно.

Песня, начавшись на низкой ноте, перешла в наполненный внутренним напряжением, высокий звук, от спокойных, выверенных движений — к стремительному полету. Аккорды звучат все более наполненно, чтобы в конце куплета завершиться богатым переливом. Эту песню, в самом деле, надо исполнять так, как написано на нотах: «Величаво».