Анна Брекар - Неторопливый рассвет

– Хотела бы я знать, где сейчас моя мать, – сказала я Эрве.

– Она не здесь.

– Когда я слышу этот безумный шепот по телефону, я просто не знаю, как можно это выслушивать, как с этим смириться. Для меня это слишком, я больше не могу.

– Скажите себе, что она не здесь, в каком-то другом мире, с другими правилами, с другими горестями и радостями.

– Да, это верно, она в другом мире, хотя и рядом с нами. А ведь она всегда все знала, она учила меня, где лицо, где изнанка…

– Пробиться к ней невозможно, не надо и пробовать, это опасно.

– Да, я думаю, что понимаю, это опасно, потому что мы не знаем, где граница нормального. В школе, в которой я работаю, от меня ждут прозрачности, ясности, благоразумия, от меня этого требуют, и все как будто знают, о чем идет речь, но я теперь, когда видела мать в таком состоянии, уже не знаю, что это такое – прозрачность и ясность. Просто не знаю.

Мне хотелось плакать, но Эрве не дал сбить себя с толку.

– Знаете, я много видел таких, как ваша мать. Я знаю, как это бывает, когда все мутится. Но всегда что-то остается от человека, даже в конце жизни, что-то очень сильное. Благодаря вам она удержится за этот духовный хребет. Вы поможете ей вновь обрести связь с нормальным миром. Знаете, в конечном счете реальность – это что-то довольно зыбкое. Вот вы с ней и договоритесь о том, что реально, а что нет.

Я раздавила своим черным сапогом слова, которые он уронил к нашим ногам. На изломе они были белые, мягкие и пахли чем-то кислым. Мне требовалось время, чтобы понять, что он говорит. Та, что научила меня отличать обычное от странного, норму от безумия, теперь нуждалась во мне, чтобы найти нить своего рассудка? Прежде я представляла себе рассудок как обширную территорию, по которой можно ходить из конца в конец, чувствуя себя в безопасности. Теперь он виделся мне тонкой нитью, за которую надо уцепиться, чтобы не пойти ко дну.

Мы довольно долго шли, ничего не говоря. Вдоль проселочной дороги зажглись чугунные фонари. Было тепло, словно лето никак не хотело уходить. Горы вдали были черней темноты. Отрадно было шагать рядом, вместе топтать сухие листья. Их шелковистый шорох и запах окутывали нас, сближая, словно у нас была общая тайна.

– Обещают снег к концу недели, – проговорил Эрве тихо, как будто речь шла о чем-то очень личном, касающемся меня.

Не глядя на него, лишь напрягая до крайности какое-то шестое чувство, которое я неожиданно в себе открыла, я могла ощущать его присутствие рядом, его литое тело, я представляла себе игру мускулов его бедра под моей рукой, и очень ласковая сила, которой я могла довериться, исходила от этого образа. Мне вдруг захотелось оказаться в его объятиях, я склонила бы голову ему на плечо, она бы как раз уместилась во впадинке под ключицей, а он сомкнул бы руки вокруг меня, и я почувствовала бы себя полностью защищенной. Продолжая идти с ним рядом, я видела нас в ночи, рука в руке, два силуэта, удаляющиеся в сторону темной массы гор.

Чтобы отвлечься от своих мыслей, я спросила:

– Вы любите снег?

– Я забываю его от зимы до зимы, но да, думаю, снег я очень люблю. – И он добавил, словно знал, что скрывалось за моим невинным вопросом: – Вы не должны бояться, все будет хорошо.

Я с облегчением вернулась в дом, окружавший мою мать, точно кокон. Не было теперь другого места, где бы мне хотелось находиться. Я хотела остаться здесь, рядом с ней, в тишине ее спальни, сидеть, вслушиваясь в ее прерывистое дыхание, как будто каждый ее вздох был событием. Ничто больше, по правде говоря, меня не интересовало, и мне казалось, что я никогда не покидала эту женщину. На пороге разлуки я наконец-то все поняла. Что бы я ни делала, что бы ни говорила, мы с ней всегда жили вместе и никогда не расставались. Пусть я разделила нас целым Атлантическим океаном, пусть старалась освободиться от нее любой ценой – теперь я знала, что всегда и во всех людях искала ее. Я думала, что обрела свободу и независимость, следуя своим желаниям, – а на самом деле я вновь и вновь обретала ее. Она была Марикой и Каримом, она была встречей с Ингрид, и конечно же истоком моей дружбы с Альмой тоже была она. Но насколько я хотела уйти от нее все эти годы, настолько же теперь ничего другого не желала, лишь бы держать ее за руку, быть с ней на всем этом пути с одного берега на другой, в который она уже пустилась с тяжелым дыханием и распухшими от водянки ногами.

Когда я вошла, она сидела в постели, прислонившись спиной к стене. Глаза ее были устремлены в одну точку, как будто там, в темноте, происходило что-то, чего я не видела.

Ее внимание так и вибрировало в комнате, держа в напряжении тишину. Она ждала чего-то очень важного. Окно в любую минуту могло открыться и впустить нечто, чему нет имени. Здесь могло произойти все. И лучшее, и худшее. Я взяла было ее за руку, но она не дала ее мне. В ее жесте не было ничего агрессивного, но он напомнил мне, как я, маленькая, мешала ей, когда она занималась счетами. Ее это раздражало, она не хотела отвлекаться и просила меня посидеть рядом и не шуметь, пока она не закончит. Сегодня я снова была маленькой девочкой – в последний раз. Я села рядом и стала ждать, когда она закончит.

Было приятно ждать, не иметь других дел, кроме как слушать тишину и еще что-то, приближавшееся к ней в шорохе сухих листьев, по которым кто-то идет.

Мне просто хотелось быть подле нее. Впервые за долгое-долгое время хотелось сидеть рядом с ней, не двигаясь, и ничего другого не желать, только слышать ее дыхание, – как сидят обычно рядом с новорожденным.

Она многому меня научила. Например, тому, что нельзя принимать мужчин всерьез. Они, словно большие дети, не любят, чтобы им перечили, но, если за них «взяться с умом», как она говорила, они оказываются не лишенными приятности.

Так и она сама прожила жизнь с моим отцом. Зная, что он мало смыслил в том, что интересовало ее, – в музыке, искусстве, литературе. Но ей была ведома и таинственная связь между «сейчас» и «всегда». Она не жила в вечном ожидании, как можно было бы предположить, наоборот, она любила его долгие отлучки. Дела призывали его то в один конец мира, то в другой, и он послушно уезжал.

Она с удовольствием пользовалась свободой – ходила одна на концерты, водила машину на большой скорости, встречалась с подругами. Когда он погиб в автомобильной аварии, она легко приняла это самое долгое его отсутствие. Дело привычки, не так ли? Она всегда была готова окружать своего мужчину заботой, уместной по отношению к тому, кого надо оберегать. Приготовленная и разогретая к его приходу еда, долгие вечера, когда она не спала, поджидая его, чтобы он не возвращался в темный дом, – все эти знаки внимания она оказывала ему с материнским удовольствием. Ее это не стесняло, не возмущало, она служила ему, ну так что ж – в ее глазах это была дань вежливости, которую она с удовольствием ему отдавала.