Ральф Ротман - Юный свет

Кистью руки он вытер рот, закрыл флягу и убрал ее в куртку. Полукруглые стальные балки выгибались над ним словно ребра гигантской грудной клетки. Он сделал глубокий вдох и взялся за вагонетку, и тут ему показалось, что в пустоте произошло какое-то движение, бесшумное и невесомое. Словно одна темнота сместилась в другую. Как будто воздух вздрогнул. Летучих мышей здесь, на глубине почти в тысячу метров, быть не могло. Он откинул голову и обернулся. Над мергелем и сталью мерцал огонек, но ничего другого видно не было. Только мергель и сталь.

Где-то взвыла врубовая машина и замолкла. Звякнули цепи, и он пошел дальше. Запах извести усилился, а потом он услышал хорошо знакомое шарканье, как всегда при осланцевании, грохот ведер и ритмично отдаваемые команды. В серо-белом облаке приближались четыре шахтерские лампы, кто-то один из шахтеров зашел в заброшенную лаву и натянул себе на нос и рот платок.

– Бе-лить! – крикнул бригадир в красном шлеме, помахав ему рукой.

– Бе-лить! – ответили хором шахтеры и схватились за квадратные ведра, перекинутые через плечо.

Они с силой разбрасывали пригоршнями известь по подошве и бокам штрека, чтобы связать угольную пыль и предотвратить опасность взрыва.

Маленькими, строго размеренными шагами прошли они мимо него нога в ногу, и движения их рук тоже были синхронными, как у сеятелей, при этом первые покрывали нижнюю часть штрека, а идущие следом верхнюю. Рукава курток были заправлены в рукавицы, а штаны – в сапоги, но ни на одном из них не было фильтра: маски висели на поясе. Пятый человек, шедший на некотором расстоянии за ними, следил, чтобы они не пропустили ни пяди, в согнутой ладони он держал сигарету, и когда колонна скрылась за поворотом, все черное стало белым.

Листок бумаги дрожал в руке диктора телевидения, она не поднимала глаз. И уже три раза оговорилась, произнося слова «страны – участницы Варшавского договора», отчего мне стало за нее неловко, я готов был спрятаться за кресло. Я убрал звук и пошел на кухню, чтобы сделать себе бутерброд с колбасой. Луны за облаками видно не было, а уличные фонари на Ферневальдштрассе, казалось, непрерывно мигали. Но это был рой мотыльков, создававший такую иллюзию. В поле шуршали колосья пшеницы, а где-то вдалеке слышались раскаты грома. Может быть, наконец-то пройдет гроза. В Марушином окне было темно.

Когда я сдирал с колбасы шкурку, в дверь позвонили. Короткий, словно захлебнувшийся звук. Как будто кто-то случайно нажал на кнопку. В ванной я его еле услышал. И побежал в комнату, чтобы посмотреть на улицу. Кроме кошки, трущейся о велосипедное колесо, – никого. Зеркало от велосипеда, приделанное к подоконнику прежними жильцами, чтобы видеть входную дверь, было свернуто набок.

Опять позвонили, так же тихо и коротко. Я чувствовал, как на шее бьется пульс. Ключ от двери был в коридоре, и когда я уже дошел до циновки, то чуть не закричал от ужаса, хватанув ртом воздух. Маруша зажала мне рот рукой. Под голубоватые вспышки телевизионного экрана я заметил, что на ней шорты и блузка без рукавов. Кроме того, от нее пахло духами, я потянулся к выключателю.

– Ты только что пришла? А чего свет не зажигаешь?

Но она схватила меня за пальцы и зашипела, дохнув на меня зубной пастой. Вдруг кто-то прошмыгнул вверх по лестнице, вдоль перил, там, где дерево не скрипело. Держа в руке остроконечные ботинки, он бежал через две ступеньки, и его тень сначала вырастала над ним и его лоснящейся челкой, а потом сразу становилась меньше. Из заднего кармана джинсов торчала бутылка.

Не произнеся ни слова, он скрылся в комнате Маруши, дверь в которую она сама держала для него открытой, и, хотя она тут же ее захлопнула, я заметил свечу, такую же, как у моей матери, благоухающую при горении. Она провела мне рукой по щеке:

– Не выдашь меня, ладно? У Джонни отпуск. Мы хотели кое-что обсудить.

Она шептала, я тоже говорил тихо:

– Хорошо, хорошо. Не бойся. Вы будете тискаться?

– Не наглей, малыш. Иди спать!

Она впихнула меня в нашу квартиру, закрыла снаружи дверь, а я повернул ключ и потом сделал себе бутерброд. В телевизоре звук все еще был выключен, сидели на корточках горняки с испачканными углем лицами и махали руками в камеру. На секунду я прислушался, но кроме тихого стука собственных челюстей ничего не услышал.

В рассказах про Джерри Коттона [19]я как-то прочел, как убийца проник сквозь запертую входную дверь, подсунув под нее кусок газеты. Ножом он вытолкнул ключ, тот упал на газету, и он подтащил его к себе. А потом просто открыл дверь… Я запихнул в себя остатки бутерброда, пошел и вытащил ключ из замочной скважины, засунул его в карман. А после этого налил себе стакан молока.

Вновь появилась луна. Над копром тянулись облака, а я тихо нажал на ручку и открыл балконную дверь. Где-то далеко, в низине за полями, громыхал товарняк, курсирующий между рудниками и коксовальным заводом, по рельсам иногда что-то било, а я тщетно пытался разглядеть, кто там есть за Марушиной занавеской. Материя была слишком плотной, за ней даже пламени свечи не было видно. Но одна створка окна была приоткрыта, и я осторожно сел рядом на слегка шатающийся стул. Длинный поезд постепенно затих, но потом вдруг с удвоенной силой загрохотал по пролетам моста. Я насчитал их четыре штуки. А затем состав повернул за террикон, и все опять стихло, я даже услышал ежика в конце сада, его сопение и фырканье, когда он протискивался своими иголками сквозь планки забора. На миг в его крохотных глазках блеснул отраженный лунный свет.

Маруша говорила шепотом. Похоже, она взбивала постель, а Джонни отвечал ей низким, приглушенным голосом. Я не разобрал ни слова. Что-то звонко хлопнуло, наверное, пробка бутылки, и вслед за этим раздалось тихое, почти бесшумное бульканье. Маруша засмеялась. Лязгнуло что-то металлическое, похоже на пряжку. Их шепот стал громче, оба они словно запыхались, пружины кровати заскрипели, а потом все стихло, и я решил, что они заснули. Запах лаванды от свечи просачивался в оконную щель. Я допил молоко и поставил стакан на парапет. В саду тоже ни звука. Ежика нигде не было видно. Лишь блестела листва деревьев.

Легкое дуновение коснулось моего лица, капли молока сползали по внутренней стенке стакана, когда Маруша вдруг закричала. Это был приглушенный крик, словно в подушку, и в комнате что-то с грохотом упало. Я вскочил, но с места не сдвинулся. В последующей тишине витало некое ожидание, и я прислушался, не проснулся ли кто в доме. У ее отчима был чуткий сон… Но везде было тихо. Только вода капала из крана. А Маруша опять простонала, но уже тише.

Это звучало как-то страдальчески, будто кошке выкручивают загривок. Я покашлял и отнес стакан на кухню, прополоскал его под краном. Он выскользнул у меня из рук, но не разбился. Потом я открыл холодильник, уставился внутрь, не зная, чего хочу, и закрыл вновь. А когда снова вышел на балкон, она все еще стонала. Помимо всего прочего я услышал звук, показавшийся мне знакомым. Нечто вроде шлепка, и я вспомнил свою мать. Мою сестру она лупила гораздо реже, чем меня, и уж точно не поварешкой, потому что Софи была маленькой. Она била ее ладонью по голой попе, и точно такой же звук раздался за занавеской, хотя и не такой громкий.