Филипп Делерм - Тротуар под солнцем

Трудно сказать, где точно это начинается, – где-то в департаменте Сомма, на бесформенной равнине, среди густых туманов и вязкой глины. Подмечаешь мельчайшие знаки: металлическая вывеска «Стелла Артуа» на фасаде кафе, одинокий домик из кирпича потемнее обычного на краю свекольного поля, булыжная мостовая на площади. Приятно очутиться на севере. На севере чего? Октябрь, ноябрь, февраль – в твоей душе… зияние, провал. Побоку избитые слова о пресловутом гостеприимстве местных жителей, которые восполняют суровость климата и быта тем, что всегда готовы угостить приезжих горячим кофейком. Ты отправляешься на север не к кому-то, а к самому себе, к какой-то части самого себя, ценящей уединение, взволнованно-влюбленной и если не трагической, то серьезной, – кутаешься в толстый свитер и шарф, чтобы поговорить в тишине.

Километры и километры дороги, которую по праву можно бы назвать унылой, но ты видишь ее иначе. Для тебя эта дорога среди серой сырости – мистический путь к просветлению, а бесконечные поля вокруг – просто морок, зыбкое сновидение. Поначалу равнодушно читаешь названия на указателях: Бове, Абанкур, Аббевиль – обычные города, никаких искушений. Смело минуешь их, но знаешь: глухая страсть таится где-то впереди, среди лиловых складок пашен. Они, ты знаешь, увлажнятся, и вот тогда тебе навстречу распахнется красота. Эден, потом Аррас – города прекрасные той северною прелестью, которую непосвященные заметят, только если ее принарядить и выставить напоказ.

Не понимают – и отлично! Пусть тебе одному достанутся берег в Висане, мыс Гри-не, мыс Блан-не. [10]Опустевшие в мертвый сезон курортные пляжи, резкий морской ветер – все как нельзя лучше подходит для печально-отрадного погружения в себя.

На севере есть что-то такое, что делает тебя моложе. Там смолкает ирония, зато вновь начинает звучать давно, казалось, позабытая и навсегда утерянная мелодия мечтаний.

Продвигаться на север – значит непрестанно приближаться к некой сокровенной истине. Ты все время на грани, совсем-совсем рядом, повторяешь изгибы каналов, и от серого неба тебя отделяет лишь полупризрачная полоска камышей. Пересечешь ли ты когда-нибудь эту границу, достигнув Брюгге? Не это ли желанный центр всех концентрических кругов? В неосязаемом плавучем совершенстве, в городе, нарочно заслоняющем буржуазной роскошью свой тонкий, мистически-чувственный прерафаэлитский дух, попадаешь в бесконечность и знаешь, что тут ты – желанный пришелец. Ты в сердцевине самого себя.

Получаешь ли ты больше удовольствия от того, чего нет у других? Раньше я не сомневался, что это так, и как истый сибарит любил поспать в будний день после обеда когда у меня было всего несколько уроков утром. Верх эгоизма и блаженства: слышишь, как деловито проносятся по улице работяги-фургончики, представляешь себе школьную суету, а сам лежишь, почитываешь спортивную газетку и потихоньку засыпаешь с легким чувством вины.

Я так всегда всем и говорил, даже своим ученикам. Но не все разделяли мои чувства. Большинство понимающе соглашалось, но кое-кто, особенно из женщин, тактично молчал. Они и в самом деле не считали, что приятно поспать, когда другие работают. Мое красноречие пропадало даром – мы думали в разных регистрах. Нет, ну давайте предположим: если все вокруг станут отличниками, что же будет за радость получать хорошие отметки? Я был предельно откровенен, рассказывая, как трудно пробивалась в печать моя первая книга, и признавался: моя радость, нравится мне это или нет, замешана на сознании того, что другие испытывают трудности, которые у меня уже позади! Мне вежливо или угодливо кивали, но опять далеко не все.

Тогда я сдался и смирился с тем, что моя теория не для всех приемлема. Ну ладно! Это не лишало логики мое, пусть чуточку порочное, убеждение, а то, что его разделяли не все, лишь придавало ему некоторую пикантность. Однако в нем проглядывало что-то страшное. Ведь, соглашаясь с ним, придется допустить, что мне для счастья необходимо чужое несчастье. Но я же не чудовище! Пришлось придумать ловкую увертку – конечно, в ней не сходятся концы с концами, но все мы, грешные, иной раз вынуждены так поступать, если не хотим растаять от стыда, как воск на солнце. Желать другим несчастья – это плохо. Но будем снисходительны к маленьким радостям.

Страшно приятно ничего не делать, когда другие работают. Но есть не меньшее, удивительное, в чем-то лицемерное, но уж никак не меньшее удовольствие – работать, когда другие ничего не делают. Несравненные мастера по этой части – фермеры. Они обожают оккупировать по воскресеньям дороги и поля, наверняка сославшись дома на какую-нибудь неотложную работу. Фермерши-то отлично понимают, что никакой такой уж неотложности и нету, и в ответ на доводы мужей с сомнением качают головой, будто те оправдываются желанием посидеть в пивной или сходить на футбол поболеть за местную команду. Сам я при таких сценах не присутствовал, но думаю, что недалек от истины.

Может, мне только кажется, но в воскресные дни восседающий на тракторе фермер ведет себя на дороге не так, как обычно. Он резче озирается, когда позади начинает елозить, напрасно пытаясь его обогнать на узкой и извилистой дороге, автомобиль. Там за рулем небось какой-нибудь бездельник – воскресенье, едет с одной гулянки на другую, но все равно спешит и бесится, что приходится тащиться еле-еле. Если фермер обернулся и повихлялся на сиденье, это вовсе не значит, что он сейчас прижмется к обочине и уступит дорогу раздолбаю. Нет, он, скорей, не хочет ничего менять: дескать, знаю я, знаю, что ты тут, ничего, подождешь да поймешь, что мы с тобой из разного теста. У тебя все расписано до минуты, все известно заранее, а у меня рабочий день немереный, и указ мне – только законы природы. Дорога, по которой ты, пижон, катишь ради жалкой прихоти, для меня – граница между двух пространств, где я царь и бог, – ты вправе здесь проехать по полосочке асфальта, но не более.

Крошечный домишко в деревне Бек-Элуен. Лавка подержанных вещей. Железная вывеска приглашает войти.

Тебе и хочется, и колется – неловко будет оказаться там единственным покупателем и выйти с пустыми руками. Но уж очень заманчиво выглядят лоснящиеся под гроздьями зажженных висячих светильников комоды, столы и столики, увешанные картинами стены. Толкаешь дверь и с притворным интересом начинаешь разглядывать вещицы на лакированном буфете, как будто тебя привлекла музыкальная шкатулка с женихом и невестой 1900 года. Ну а на самом деле ждешь, когда обнаружит себя хозяин или хозяйка лавки, – чаще всего он или она сидит в каком-нибудь из кресел, так что не сразу заметишь. И никогда не знаешь, что это окажется за человек. Скучающая служащая, непризнанный художник, старый эстет с улицы Сены? [11]Как бы то ни было, он или она всегда пустят в ход безупречную учтивость, отработанное обаяние, чтобы заставить тебя почувствовать себя непринужденно, – ведь он или она, конечно, видели, как ты мялся у входа, и поняли, как с тобой обходиться.