Филипп Делерм - Тротуар под солнцем

Везде и всюду приманка и ток. Все та же игра на наших нервах. Мы неизменно попадаемся на прикрытое и приоткрытое, а особенно на то, что дразнит воображение. Мы смущены и рады этому смущенью. В общем, на нас это действует. А женщины отлично знают что, как, откуда и докуда.

Придумано все это не вчера. Подхваченная корсетом грудь в нарядах знатных дам и крестьянок, порхнувшая из-под юбок на ступеньку кареты ножка, обнаженное плечо мадам Рекамье. Во времена моей молодости в моде были мини-юбки в обтяжку, сильно выше колена. Бывало, распахивается дверца машины, женщина спускает на землю одну ногу, и колени ее размыкаются. Вылезая из машины, она за несколько секунд успевает разыграть бесшабашную дерзость и притворно оскорбиться брошенным вскользь беглым полувзглядам – пялиться откровенно и тупо не полагалось, это выходило за рамки, считалось неприличным.

А какие-то представления о приличиях, какие-то неписаные правила и тормоза для фантазии необходимы. Главное – взгляды; женщины ощущают их на себе, мужчины отводят в сторону. С годами линия огня сместилась. Теперь она проходит не понизу, а поверху, над верхним краем, но уже не юбки, а, конечно, брюк. Все в брюках, весь Париж – один большой велопрокат, велосипеды наводнили все дороги. Укороченная футболка, низко сидящие джинсы и легкое, в такт вращения педалей, колыхание бедер. Спереди же центр притяжения – пупок. Он должен только мелькать невзначай. Оголенный напоказ – неинтересно.

Интерес всегда обратно пропорционален степени обнаженности. Еще подходят майки, тонкие бретельки – большая разница между упавшей и опущенной нарочно. А иногда сильней подстегивает воображение лишняя одежда: короткая юбчонка поверх джинсов или носки поверх легинсов.

Улицы, площади, тротуары заряжены статическим электричеством. Казалось бы, пустяк, но требующий изощренного искусства.

Женщины проходят мимо, обжигая нас со знанием дела. Однако никогда никто и словом не обмолвится об этом трепете на дальних подступах к желанию. Все происходит по обоюдному умолчанию. Отличная игра.

Так издавна говаривали буржуа, так любят выражаться и нынешние хипстеры: «Это самое лучшее!» Тут подают самые лучшие спагетти, там делают самые лучшие пирожные. Это лучший шоколатье во всем Париже! Все самое лучшее… Лучшее – враг хорошего. Лучшее предполагает жесткое соревнование, оттенок борьбы примешивается к удовольствию что-то делать, что-то пить или есть.

Тех, кто делает, мы часто видим по телевизору, взять хоть шеф-поваров: вот они сулят по-настоящему вкусную еду из настоящих продуктов, вот ходят по рынку и, убедительно закатывая глаза, обнюхивают грибы или дыни, а потом показывают живой пример того, что работа для них – страсть в полном смысле слова. А в результате – жуткий стресс, гнетущий страх лишиться мишленовской звездочки или тревожная надежда получить ее и уже никаких умилительных чувств.

Казалось бы, у тех, кто ест и пьет, ничего похожего быть не должно, ведь они просто вкушают плоды чужой работы. Но, как ни странно, удовольствие объявить что-то самым лучшим тоже возбуждает ожесточение и рознь, которые никак не назовешь приятными. Люди почти перестали спорить из-за политиков – все они продажные! – зато готовы яростно биться из-за шоколада «Анжелина».

– Он самый нежный, самый ароматный, ты что, не видел, какая очередь стояла в воскресенье?

– Нет! Слишком сладкий, даже приторный!

Все, однако же, сходятся в одном: всё имеет цену, за качество надо платить; это вульгарно, об этом, разумеется, не говорят, но все отлично знают, что чем больше денег потратишь на продукт или вещь, тем увереннее себя чувствуешь, а можешь и сойти за знатока. Буржуа привыкли ценить сильного. Даже художников норовят разделить на великих и не очень. Такой подход присутствует во всем: выстраивают по рангам кондитеров, пекарей и рестораторов. А куда делось в этой заботе об иерархии просто хорошее! Лучше то, что дороже.

Без всякого стула, садового кресла, шезлонга. Сесть по-турецки прямо на землю, на траву. Срывать машинально травинки и пускать их по ветру. Внимательно слушать, вникая в беседу и как бы оправдывая круглящую плечи, располагающую к воспоминаниям позу.

Точно так же сидели мы в студенческие годы: на зеленой лужайке перед унылыми бетонными факультетскими корпусами, рядом со спортивной площадкой, обсуждали великие идеи, строили планы, как переделать мир, но уже и тогда главное было в другом – в удовольствии пощипать и побросать травинки, в свежей, но не влажной земляной прохладе.

Можно еще растянуться на спине, заложив руки за голову и закинув ногу на ногу. По небу плывут облака, солнце прямо в лицо – закрываешь глаза и впиваешь всем телом упругую силу земли. Земля только кажется неподвижной – ее колеблют гигантские, а потому почти неощутимые волны. И вот уже доступные тебе спортивные подвиги сводятся к тому, чтобы вытянуть ноги, поднять веки и вопросительно хмыкнуть, вот раздается вширь и начинает таять время, ты словно млеешь на пляже, хотя тут не пляж, словно дремлешь, хотя совсем не хочешь спать. Ты придавлен всей тяжестью тела, но в то же время ты летишь травинкой. И больше не нужны никакие слова.

Трудно определить оттенок зеленого цвета стульев и кресел в Люксембургском саду. Может, цвет молока, чуть подкрашенного мятным сиропом, с легкой кислинкой? Кресла хоть и металлические, но такие просторные, широкие, с отклоненной назад спинкой, манящие лениво понежиться, вздремнуть часок-другой. В середине августа трудно найти свободное. Кто уже занял место, занял надолго и распоряжается добычей по своему усмотрению.

Одни развалились на солнце, запрокинув голову и положив ноги на бортик круглого пруда. Другие любят посидеть в тени. Только не у фонтана Медичи – там чудная, таинственная аллея, но это уже не совсем Люксембургский сад. А поближе к киоску, к домику, где продают игрушки и сладости. Ведь Люксембургский сад должен оставаться неизменным, точно таким, каким описал его в «Словах» когда-то игравший тут Жан-Поль Сартр. Поближе к белым статуям французских королев. В предвечернее время хорошо устроиться напротив солнца – лучи света с блестками пылинок точно пропущены сквозь чай из апельсиновых корочек. Где гуще тень – уже потемки. Поцелуи влюбленных, ручейки детского смеха перетекают в прошлое, растворяются в насыщенной зелени каштановой аллеи, уводящей в галантный век, и тяжесть жары сменяется грузом веков.

Книгу для чтения в Люксембургском саду надо тщательно выбирать. Детективы, захватывающие приключения не годятся. Нужна такая, от которой можно временами отвлекаться и сидеть в прострации, рассеянно глядя перед собой из-под полуприкрытых век и млея от удовольствия. Полуголые и босоногие люди, что сидят под солнцем на холодящих стульях и креслах, вписываются в общую картину, но не они задают тон. Все пространство имеет очень цивилизованный вид.