Филипп Делерм - Тротуар под солнцем

Визит в семейство амишей [15]– просто ужас! Вот они, взрослые и дети, приветливо улыбаясь, выходят навстречу гостю. Но в разговор вступает только отец с курчавой длинной бородой, и очень скоро становится ясно, что учтивость его – удобное прикрытие полнейшей неприступности. Решительного отказа от всякого общения. Нежелания иметь хоть что-то общее. Такая странная, вежливая форма закрыться на замок, за которой угадываются опаска и тревога.

Совсем другое дело – семья индейцев навахо. Им приходится ютиться на скудных землях, куда их поселили, дав возможность прозябать и угасать. Мать особого гостеприимства не проявила, зато дочь оказалась на редкость великодушной. В конце концов, Антуан у них остался на ночь. А на другой день брат девушки несколько смущенно попросил его уехать: вы хороший человек, но ваша машина, ваш образ жизни оскорбляют наши обычаи. Вы должны уйти. Это было сказано очень твердо. В глазах сестры – невыразимая печаль. Безысходность заброшенных в социальное гетто, но сколько затаенного сочувствия! Американской полиции Антуан де Максими не по нутру. Получая какое-то чисто формальное разрешение у одного полицейского, он вынуждает его признаться: тот был бы рад спровадить режиссера куда подальше.

Кто-то смеется, кому-то неловко, а кто-то и тронут. Самая распространенная реакция – захлопнуть дверь, но остаются щелки, через которые пробиваются горячие искры. А значит, несмотря на все предрассудки и барьеры, в душевных недрах не остывает человечность. Антуан де Максими, со своим замысловатым снаряжением, чудесным образом пронзает земную кору до самой лавы.

Сентябрь. Красивое слово, с колыханием листьев в конце. В нем слышится и летнее тепло, и осень. И вечно, боясь не успеть, забегаешь вперед. Числа 22–23 августа ты мысленно уже начал учебный год. Уже не надо собирать портфель, покупать цветные карандаши, продавать прошлогодние учебники в школьном коридоре. Но все это подспудно присутствует в ощущении возврата в колею. Как у школьника, хотя нет больше ни страха, ни желания попасть к тому учителю, а не к другому – ты словно учишь сам себя, сам себя загоняешь в тиски расписания и стонешь, как когда-то при виде столбиков уроков, выписанных на зеленой доске скрипучим мелом, – притворно стонешь, потому что эта сетка удерживает время.

Мечтаешь, что когда-нибудь возьмешь и поедешь отдыхать в сентябре. Конечно, раньше темнеет и ночи уже холодные, зато насколько меньше народа! Но знаешь про себя, что прелесть сентября еще и в том, что тебя всюду настигает его знакомый ритм; как раз сейчас, должно быть, закончились занятия и дети, наскоро перекусив и отложив уроки на потом – успеется! – высыпали на площадь, – в первые школьные дни они никак не могут наиграться. Отпечаток школьных лет сохраняется на всю жизнь, в те годы ты вроде бы только и делал, что ерепенился, но каждое преодоление укрепляло вкус к свободе. Так что в конце концов говоришь, как король у Ионеско: «Хочу начать сначала!» [16]

«Атлас XX века», издательство «Фернан Натан», Париж, год не указан, по виду 1950-й или около того. В бледно-зеленой картонной обложке с замусоленной матерчатой закладкой. Открываешь и видишь на каждой странице черно-белые фотографии и цветные географические карты. Почти все страницы двойные – с откидными клапанами. На одних фотографии расположены перед картами, на других – после, и это небезразлично для восприятия. Как соотносится десяток симметрично расположенных на клапанах картинок (иногда крупный снимок посередине) со сложными контурами цветных карт: предваряет или отражает их? Ты ведь не просто перелистываешь страницы, а каждую раскладываешь, это удлиняет действие, придает ему что-то головокружительное. Ты сам владеешь миром или же он распоряжается тобой?

В политической карте Европы недолго запутаться. Швеция, Франция и Алжир почти одинакового бледно-фиолетового цвета. А Австрия и Англия едва отличаются друг от друга оттенками вяло-розового. Больше всего бросается в глаза тускло-зеленое пятно СССР, тем более что и страны-то такой уже нет. Сегодня бывшие кусочки московской империи, которые тут обозначены лишь надписями на сплошном зеленом, и сами добавляют многоцветья: Латвия, Литва, Украина… Размашистые синие дуги авиалиний контрастируют своей прямизной с извилинами рек. И никакой логической связи между раскладными страницами пестрой Европы. Свальбард, охота на кита – скотный рынок в Гронингене – сплав леса по реке Юснан (Швеция) – нефтепромыслы в Морении (Румыния) – высокогорный перевал Гемми в Бернских Альпах – генуэзский порт.

Мир в атласе «Фернан Натан» прекрасен. На картах он такой причудливо запутанный, сложносплетенный. Но все проясняют соседствующие с ними фотографии – путаница карт оказывается никому не нужной фикцией, чистой абстракцией. Как только нагромождение линий и букв обрастает плотью, перед тобой открывается безмятежно застывшая бесконечность. Можешь сколько угодно разглядывать доки генуэзского порта, доменные печи в Новой Каледонии или улицу в Йоханнесбурге. Настоящая жизнь – в деталях, в квадратиках фотографий. Но и обобщение небесполезно. Оно придает особый смысл, скажем, попытке виртуально погулять по полю сахарного тростника в Квинсленде. Частица мира – подобие целого мира. Эта книга – не учебник географии, а фрактальная модель. «Атлас XX века», издательство «Фернан Натан», Париж.

– Давай перейдем на другую сторону?

– Зачем?

– Там солнце.

Нам и в тени было неплохо и нисколько не холодно. Прекрасный летний вечер. На улице много народу, никто не спешит, все гуляют. До или после ужина? Кто как – в городе не поймешь. После затянувшихся судорог зимы и припозднившейся весны так хорошо неторопливо размять все мышцы и суставы, почувствовать вкус ходьбы, вместо того чтобы просто куда-то нестись. Вот он, прекрасный вечер, ты переживаешь его здесь и сейчас.

«Там солнце» – это слишком сильно сказано. Дома на той стороне уже отбрасывают синие тени. Всего и солнца-то, что прогалины перекрестков, светлые пятна на террасе кафе да вон там, на углу, освещенная скамейка. Там мы и усядемся, вытянув ноги и заложив руки за голову. Странно – вот уже автомобили включили фары, и светофор в конце квартала рубиново разгорелся. Шум улицы, который ясным утром нарастает, становясь все более отчетливым, теперь, наоборот, стихает, глохнет. Смотришь прямо на солнце и, только когда запляшут зеленые блики в глазах, опускаешь веки. Тихо, без всяких трагедий, меркнет вечность, не исчезает, а скорее засыпает в ровном приятном тепле. Это не столько думается, сколько ощущается всей кожей. Тротуар под солнцем.