Мелинда Абони - Взлетают голуби

Вот что, девоньки мои, начала мамика, дедушка ваш был убит, а с ним еще много народу убили. Я вам расскажу, что знаю, а вы постарайтесь запомнить на всю жизнь: что угодно может случиться, даже самые большие злодейства, и есть много примет, что люди опять собираются убивать друг друга, – и сейчас, родные мои девоньки, дела обстоят очень плохо (лишь позже, когда мы уже вернулись в Швейцарию, до нас дошло, что мамика была в то лето единственным человеком, кто говорил о том, что, по всей вероятности, будет война).

Вы спросите, откуда я это знаю? Я, старая темная баба?

Не знаю, но у меня очень тяжелые предчувствия, и мамика подняла на нас свои серо-голубые глаза, помолчала, и ясно было, молчит она не только потому, что собирается с мыслями.

Мы с папуци всегда жили среди животных, для крестьян это самое привычное дело. Знаете вы, что это значит: «жить среди животных»? К лошадям своим, коровам, свиньям, гусям, уткам и другой живности мы всегда относились, как к части нашей души. То есть научились слушать их по-всякому, как только можно себе представить.

Во дворе у нас было четыре собаки, и мы знали, как они лают, если приближается чужой; знали, что первым всегда начинает гавкать Лохматый, а остальные поддерживают его чуть позже, но глуше, спокойнее. В 1942-м, когда к нам в первый раз пришли фашисты, было раннее утро, уже светало, мы все сидели за столом, папуци, ваш отец, дядя Мориц и я. Тут Лохматый залаял, и мы перестали есть, но не потому, что он залаял, а потому, что залаял как-то странно: гавкнул пару раз – и все стихло. Папуци встал, посмотрел на нас на всех, сказал, чтобы мы не двигались с места, быстро помыл руки и вышел.

Я, конечно, не смогла на месте усидеть. Через заднюю дверь тихонько выбралась в сад и оттуда смотрела и слушала, что происходит. Во дворе было три человека в форме, я их никогда раньше не видела, пришли они, должно быть, пешком или на велосипедах приехали, а сейчас стояли, сложив руки на груди, у колодца. Лохматый сидел неподвижно, совсем рядом с ними, подняв уши, будто команды ждал, и это было уже совсем непонятно. Папуци тихонько свистнул ему сквозь зубы, и пес убежал на свое место. Один из мужчин шагнул вперед и, не поздоровавшись, сказал: Кочиш, нам нужны такие люди, как ты. Мы слышали, у тебя чутье хорошее и голова работает. И лошади твои – лучшие в этих местах. Словом, человек этот вроде хвалил вашего деда, но голос его был неприветливым, он говорил резко, и ясно было, что этот человек привык отдавать и выполнять приказы.

Я видела только спину папуци и никогда не забуду его тяжелые руки. Он не знал, куда их деть, ни в карманы сунуть, ни за спину заложить, и для меня это было очень странно. Но при этом стоял он гордо и прямо.

Я вас вижу первый раз в жизни, сказал папуци после долгого молчания, которое показалось мне очень уж долгим, поэтому не знаю, как мне относиться к тому, что вы говорите. Но может, скажете мне, простому мужику, откуда у вас такие роскошные блестящие сапоги?

Я думала, сейчас они накинутся на папуци и станут бить его или по крайней мере скажут какую-нибудь грубость, так что я сложила руки перед грудью и молилась шепотом. Но тот, к кому он обращался, молчал; молчал и папуци, стоя перед ними неподвижно, и все они некоторое время лишь мерили друг друга взглядами. Потом главный отдал какой-то короткий приказ, и все трое ушли.

Хотите знать, что было потом, милые мои?

К нам приходили чуть ли не каждую неделю. Каждый раз другие люди, но всегда в таких же сапогах, и волосы у них на затылке были подстрижены так коротко, чтобы даже ветру от них не было никакой радости, говорил папуци. И каждый раз спрашивали, не передумал ли он, а папуци отвечал им вроде того, что, дескать, мои мужицкие мозги думать не привыкли, не могу я в толк взять, чего вы от меня требуете, я доволен тем, что имею, разве можно в этом меня упрекнуть? Тогда те, не говоря ни слова, уводили то лошадь, то несколько свиней, то грузили на повозку к себе часть нашего запаса пшеницы или кукурузы. Мориц и Миклош ходили угрюмые, злились, что нас грабят, забирают наше добро, особенно животных, а мы с папуци смотрим на это и даже слова не можем сказать против. В один прекрасный день папуци поймал Морица, когда тот, а ему было двенадцать лет, поднял на человека в форме дробовик. Папуци отвесил ему такую затрещину, что у мальчишки кровь из носа брызнула: ты что, думаешь, ты – герой, если жизнь всех нас ставишь под удар!

Дядя Лайош, один из многочисленных дядьев папуци, вращался в самых высоких фашистских кругах, это вам тоже надо знать. У нас он, правда, ни разу не появился, но, очевидно, это он помешал «голошеим», как их у нас называли, убить папуци. Правда, деда вашего все же призвали в армию, так что пришлось бы ему сражаться на стороне фашистов где-нибудь в России, но дело до этого не дошло, потому что после Сталинграда все сразу изменилось.

Уж не помню точно, когда это было, в 45-м или 46-м, когда Лайоша и многих других, кто симпатизировал фашистам, коммунисты собрали на берегу реки и расстреляли. Несколько недель вода была красной от крови, рыбы толстели и плодились. Отбили у нас тогда вкус к рыбе; уху мою, которую все так любили и которую я варила по пятницам, я потом несколько лет не могла готовить. Даже самые большие злодеи заслуживают, чтобы их судили по закону, говорил папуци; это было после того, как мы долго и напрасно искали тело Лайоша.

В общем, после Сталинграда к нам уже партизаны приходили и хоть и по-другому, но тоже не давали жить. От войны они совсем озверели, везде искали фашистов, даже на самых маленьких хуторах, изнасиловали нашу прачку, животных мучили, а то напьются, когда у них настроение такое, и едят столько, что их рвет уже. Милые мои, поверьте, еще много ужасного я могла бы вам рассказать, да зачем? Факт тот, что каждый год приносил что-нибудь новое и еще более страшное, ни нам, ни еще многим-многим другим людям не давали жить, как хотелось бы, по-простому. И нам приходилось объяснять своим детям такие вещи, которые мы сами не понимали.

Слышь-ка, а ты заметил, мы ведь уже в новом государстве живем! Вот так мы пытались шутить над тем, что наш дом, который как стоял на месте, так и стоял, вдруг оказался в новой, вроде как лучшей, чем до сих пор, стране. В Народной Республике Югославии. Тебе и идти никуда не надо, разные государства сами приходят, будто ты их звал! То тебе монархия, то фашизм. А теперь вот – красные, у которых тоже что-то для нас припасено, а что именно, мы в свое время узнаем, говорил папуци. Пока мы знаем лишь, что у главного начальника нашего им я короткое, и знаем почему: слыхал ли кто-нибудь про шоколад или стиральный порошок с длинным, трехэтажным названием? А если что-нибудь не так уж сильно хотят нам навязать, тут сойдет и дурацкое, неуклюжее имя. Но кто сказал, что нам вообще нужна эта чертова политика, какой бы она ни была? Разве нельзя просто жить?